немецкой педантичной вежливостью приносила извинения за свое отсутствие и сообщала, что она в сопровождении любимого племянника отправилась в горы на некую ночную монастырскую мессу. И без того разозленный Звонцов, узнав об этом, выругался: «Черт знает что! Ну ладно тетка — она, кажется, искренняя лютеранка и вообще привержена всему мистическому, но племянничка-то куда понесло? Тоже мне богомолец-пилигрим! Перепробовал всех тюрингских кумушек, а теперь корчит из себя святошу… Странно все это: неведомая горная обитель, загадочная месса. Разве по ночам служат мессы? Прямо как в готическом романе — тайна, покрытая мраком!»
Было уже два часа дня! Стипендиата охватил ужас: сессия оказывалась на грани провала, а это означало приближение краха больших надежд и крушение всех честолюбивых планов.
«Экзамен у Ауэрбаха в пять — я не успеваю „подчистить“ латынь… Господи, да еще ведь надо улаживать вопрос с „курносым старцем“! В общем, пиши пропало». Звонцов уже вообразил, как с позором будет покидать Германию, но в следующий момент его осенило, как всегда пришла на помощь природная изобретательность:
— Слушай, Сеня, кажется, наступил «casus improvisus»[26] — теперь мне без тебя никак не выкрутиться! Придется же переделывать рисунок этот несчастный, портрет старика, а еще ведь нужно успеть приготовить копии манускрипта, сообразить, как их выигрышнее преподнести, выставить. Ты должен сегодня сдать экзамен вместо меня. Иначе никакая фрау нас здесь содержать не станет. Наденешь мою «фамильную» тройку. Я уверен: Мефистофель так плохо видит и слышит, что не сможет определить, кто есть кто. Достаточно только переодеться, и никакой подмены не заподозрит!
Художник понял, что отказываться нельзя: только он может спасти Звонцова и свое будущее.
А Звонцов продолжал готовить Арсения к ответственному походу:
— Пивное, не приближайся к профессору очень близко. Приезжай к концу экзамена, когда студенты разойдутся.
— К началу я и так уже не успею: омнибус уходит через полчаса, — заметил Арсений, поспешно облачаясь в пресловутый палевый костюм.
Костюм был узковат в плечах. Арсений чувствовал себя, мягко говоря, скованно. Звонцов ходил вокруг него на цыпочках, сдувая пылинки с дедовского наследства:
— Ты выдохни. Чувствуешь, сразу стало свободно? Теперь застегни все пуговицы, чтобы не было видно манишки. Говори громко и уверенно. Ничего не бойся, все получится!
VII
Всю дорогу до университета Арсений твердил «Отче наш».
Он явился в тот момент, когда большинство студентов уже сдали экзамен. Все получили «посредственно», но ушли довольные тем, что тяжкое испытание позади: Мефистофель сегодня был настроен благодушно, никого не «завалил».
Устроившись в просторном зале, Арсений положил Гёте перед собой, а сам продолжал читать молитву В коридоре послышался звук стремительно приближающихся шагов (коридор был длинный и гулкий). Какое-то шестое чувство подсказало Арсению, что это профессор возвращается проверить, нет ли кого еще из студентов, ведь время приема не истекло, а в отсутствии пунктуальности Ауэрбаха трудно было обвинить.
Тогда Десницыну почему-то захотелось прочитать выученное во сне «Pater noster», и он мысленно стал проговаривать славянообразный латинский текст. Дверь открылась бесшумно, старик-профессор решил, что его появление студентом не замечено.
— Вы молитесь? «Pater noster»?! Весьма похвально! Простите, что я вошел в столь интимный момент.
Арсений вскочил со своего места и слегка поклонился. Он поднял голову, и тут же захотелось протереть глаза, как после того сна: лицо пожилого батюшки, отпевавшего славное русское воинство, казалось, нисколько не изменилось, но теперь это была физиономия профессора! «Вот что значит постоянно недосыпать!» От волнения Арсений набрал полную грудь воздуха, и тут верхняя пуговица на сюртуке, не выдержав напора, предательски отскочила и покатилась под кафедру. Бедный художник мысленно вспомнил того, о ком был приучен не поминать вслух ни при каких обстоятельствах. Он чуть было не нырнул под стол, готовый ползать по полу в поисках злосчастной звонцовской пуговицы, но благоразумие возобладало над желанием найти своевольный кусочек золоченой меди.
Ауэрбах же, вероятно, ничего не заметил и невозмутимо произнес:
— Рад вас видеть, господин Звонцов! Ну-с, приступим к делу.
«Странно! Он, оказывается, знает по-русски, и тон доброжелательный. Куда подевалось неизменное „господин студиозус“, которым он так допек Звонцова?! — размышлял Арсений, переминаясь с ноги на ногу. — Наверное, приготовил очередной подвох, но главное — признал за Вячеслава. Спаси и сохрани!»
— Что же вы молчите? — продолжал немец. — Не узнаете родную речь? Давайте начнем, не бойтесь — профессор Ауэрбах не кусается. Я, кстати, был на вашей… Я хотел сказать, видел ваши художественные работы — очень своеобразное восприятие реальности. Вас можно поздравить, скоро откроется выставка? Россия, без преувеличения, может гордиться вами. — Мефистофель улыбался открытой, искренней улыбкой!
— Здравствуйте! — только и мог выговорить Арсений ошарашенно.
— С вашей предэкзаменационной работой я ознакомился и должен сказать одно: похвально, во всех отношениях выдающаяся диссертация![27] Свежо, просто, талантливо, наконец!
«Да что это с ним? Расскажи Звонцову, ведь не поверит! Уже успел где-то увидеть мои картины! Может, я ослышался?»
А профессор вдохновенно продолжал:
— С какой смелостью вы сравниваете праведного Иова и Фауста! «Оба на пороге смерти были поставлены перед нравственным выбором. Многострадальный Иов, как известно, не предал Господа своего в юдоли земных мук, но так же и Фауст, преодолев искушения посланца дьявола, не возроптал на Творца, а исповедовал высокий Идеал» — так ведь у вас написано? Такую работу следует рекомендовать к печати, а вы даже забыли подписать свой шедевр — излишняя скромность. Подпишите-ка!
Впервые в жизни Арсения цитировали. В изумлении дрожащей рукой он поставил чужую подпись, облившись при этом чернилами. Мефистофель ободряюще кивнул:
— Чернила смоете — пустое! Главное теперь написать рецензию, тогда останется только отнести рукопись в университетскую типографию.
Прищурившись, он посмотрел на русского студента так, словно хотел заглянуть на самое дно его души:
— Скажите, господин Звонцов, в своей работе вы доказали сходство образов Иова и Фауста, а находите ли вы какую-нибудь разницу между ними?
«Ага, начинает каверзничать! Ну ничего». Арсений уже не боялся Ауэрбаха и с готовностью отвечал:
— Безусловно, профессор. Как может не быть разницы между ветхозаветным праведником и средневековым алхимиком? Первый всю жизнь был тверд в вере и знал истинную цену земному благополучию, поэтому, когда начались испытания свыше, он оказался внутренне к ним готов и стойко все претерпел, не переставая благодарить Бога. Фауст же был аскетом по своей воле и пренебрегал радостями жизни ради науки, а не во славу Божию. Когда же он понял ограниченность научного знания, то впал в отчаяние, вот тут-то и был послан ему бес-соблазнитель, и Фауст поддался искушению, желая познать мирские радости. И поэтому Иову легче было спорить с «философией» жены и друзей, нежели Фаусту со всезнающим Дьяволом. Я думаю так.
Мефистофель, сосредоточенно выслушавший Арсения, как бы подводя итог своим размышлениям, постучал костяшками пальцев по столу и развел руками:
