Ниже вывески, за толстыми прутьями похожего на клетку зарешеченного балкона, в скорбной позе сидел человек в полосатой одежде арестанта. Над балконом, на небольшой открытой площадке, ощетиненной посеребренными жерлами громкоговорителей, было выставлено черное кресло с высокой спинкой и подлокотниками. Ремни и блестящие металлические контакты не оставляли никакого сомнения — это была модель электрического стула. Словно подчеркивая государственное значение этого мрачного трона смерти, возле него стоял полисмен. Огромный и величественный, блюститель закона разглядывал толпу, гудевшую под ним, с презрительным спокойствием, будто следил за прогулкой арестантов на тюремном дворе.
— И как он только не оглохнет от этих репродукторов! — крикнул я Джо, кивая на человека, изображающего Закон в моей стране.
— Не туда смотришь! Вон он, внизу. Который говорит в микрофон. Зазывала…
Я не сразу понял своего друга.
— Ну, тот, которого подозревают в убийстве, — стараясь говорить не очень громко, объяснил мне Джо. — Лой Коллинз, зазывала аттракциона. А вот и люди Карригана торчат возле него. Видишь? Те двое, в светлых шляпах… Ба! Да я их прекрасно знаю!
Боже мой! Значит, это и был тот самый человек… Только теперь я заметил, что у него усталое, серое лицо и тоскливый, как у загнанного животного, взгляд.
— Удивительно, как это он не сбивается, — покачал головой Джо, — ведь те двое не дают ему ни минуты покоя!
КАЗНЬ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ СТУЛЕ! ЕДИНСТВЕННЫЙ
В МИРЕ АТТРАКЦИОН! ТОЛЬКО ЗА ОДИН ДОЛЛАР, ЕСЛИ У ВАС
ВЫДЕРЖАТ НЕРВЫ, ВЫ МОЖЕТЕ БЫТЬ СВИДЕТЕЛЕМ
КАЗНИ. —
ревели громкоговорители.
Голос звучал торжественно и проникновенно.
Со стороны могло бы показаться, что те здоровенные парни, которые стояли рядом с зазывалой, были его приятелями. Они громко разговаривали, хохотали, часто обращались к нему и даже хлопали по плечу.
— Теперь ты понял? А после работы они пойдут за ним по пятам, вместе с ним зайдут в столовую, будут ему мешать обедать и все время, беспрерывно, будут говорить о том, что он подлый убийца и ему никуда не уйти от правосудия и что лучше пусть он сам сдастся в руки полиции, иначе они ему переломают все кости…
Да. Теперь я знал, что это такое: «демонстративная слежка»… И все-таки зазывала не вызывал моей симпатии. Чем больше я на него смотрел, тем больше проникался к нему неприязнью. И рост его, и комплекция, и оттенок волос, и цвет костюма — все совпадало с приметами убийцы швейцара Музея восковых фигур: он был худ и, безусловно, пролез бы сквозь любое окно музея; он был среднего роста, как раз, как предполагаемый убийца мексиканца Монтеро; он был в простом темно-синем пиджаке такого же оттенка, как и ворсинки, которые мне показывал Карриган; из-под его шляпы выбивались черные блестящие волосы…
Неужели миловидная девушка из «Переворачивающейся кровати» его сообщница? А может быть, она просто жертва в его руках?.. На память мне пришли многочисленные примеры, когда бандиты заставляли женщин и детей под страхом смерти участвовать в преступлениях. Я уже легко себе представлял зазывалу в роли убийцы и негодяя.
— Идем, старина, не смотри так пристально. Ведь если эти типы меня заметят, обязательно расскажут Карригану. А старик хитрый, он сразу поймет, что мы здесь кого-то высматриваем. Давай встанем в очередь за билетами.
Нам уже не видно было Лоя Коллинза, но его голос все время гремел где-то рядом, призывая смотреть «со всеми подробностями» казнь на электрическом стуле.
— Странно… — задумчиво покачал головой Джо. — Человек, за которым охотится полиция, призывает смотреть на то, что ему самому должно внушать невероятный ужас.
— Удивительно. Но вряд ли так уж странно, — отозвался я. — Помнишь кинофильм «Преступление и наказание»? Там очень хорошо показано, что притягательная сила наказания для некоторых людей даже важнее, чем цель, достигнутая самим преступлением. Говорят, что нередко преступления совершаются на почве необузданного влечения к сильным ощущениям.
— Глупости! — Лицо Джо сделалось красным от гнева; я еще никогда не видел его таким. — Все эти дурацкие попытки оправдать преступления естественными наклонностями человека, — не что иное, как гнусная выдумка! Человек становится таким, каким его делают обстоятельства и среда, в которой он живет. Да ты оглянись кругом! Вспомни те аттракционы, которые мы только что видели. Ты думаешь, это только способы зарабатывать деньги? Как бы не так! Это прежде всего воспитание равнодушия к своему ближнему, пробуждение в человеке самых низменных инстинктов!
Доброе лицо Джо было неузнаваемо: брови напряженно сдвинуты, ноздри раздуты. Конечно, он был прав, и я не собирался с ним спорить.
Чтобы обратить все в шутку, я тихонько ему шепнул:
— Ого, брат! Да ты, никак, коммунист…
— Это я-то! — Он засмеялся. — Я только могу тебя заверить, что, если когда-нибудь меня вызовут в комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, я там поклянусь на библии, что ты был первым, кто подал мне мысль вступить в члены Коммунистической партии Соединенных Штатов!
Я подумал: «А ведь правда: как только человек начинает проявлять интерес к своему народу, мыслит честно и поступает так, как ему велит совесть, его почему-то сразу же зачисляют в коммунисты».
К сожалению, нам не удалось продолжить разговор. Подошла наша очередь, и мы вошли.
«Зал» оказался таким же, как и на выставке «Живых курьезов»: посыпанный опилками пол, без скамеек и стульев. Публика толпилась возле задернутой занавеси довольно большой сцены. Зрители — их было около сотни — беспокойно двигались, переходили с места на место, чтобы лучше увидеть необыкновенное представление. То тут, то там раздавались громкие замечания, нервный смех и жидкие нестройные аплодисменты. Дети бесцеремонно толкались, пробираясь в первые ряды. Постепенно все успокоилось, и ненадолго наступила напряженная тишина. Потом кто-то пронзительно свистнул, снова раздались нетерпеливые хлопки, и так до тех пор, пока в зале не погасили свет. Наконец на одной половине сцены рывками раздвинулся занавес.
Декорация изображала похожую на клетку тюремную камеру. Прильнув к решеткам, застыл одетый в полосатый костюм заключенный. Густой грим придавал его лицу выражение тоски и отчаяния. Вот из глубины сцены медленно приближаются к камере два дюжих полисмена и священник. Один из полисменов долго гремит ключами и открывает дверь камеры. Узник мечется, жмется к стене. Священник простирает к нему руку с крестом. В это время полисмены хватают приговоренного к смерти и уводят с собой. Священник замыкает шествие, бормоча молитвы…
Конечно, все эти люди не профессиональные артисты. Они лишь добросовестно, с привычным однообразием выполняют все движения и жесты, которым их научили. И все же, когда занавес закрывается, публика награждает их дружными аплодисментами.
Теперь раздвигается занавес на второй половине сцены. Сбоку, на деревянном пьедестале, черное кресло. К высокой спинке прикреплен блестящий металлический колпак; к подлокотникам и передним ножкам — медные манжеты и ремни. За креслом мраморная доска с множеством электрических приборов: большим циферблатом, реостатами, рубильником. От доски к креслу ведут толстые электрические провода. Появляется один из полисменов, который проверяет приборы. Он вращает рукоятку реостата — и стрелка на циферблате электроприбора медленно отклоняется. Одновременно все ярче загорается красная лампа. Обращаясь к зрителям, полицейский говорит:
— Пять тысяч вольт! — и уходит.
В зале тишина. Все как зачарованные смотрят на чуть вздрагивающую стрелку циферблата. Нервы
