скромно усевшись в заднем ряду пустого или почти пустого зала. Впрочем, скромность эта не помешала ему войти в совещательную комнату в один из перерывов в заседаниях суда.
— Я прочитал ваше заявление, — сказал Шумилов. — Чем вы мотивируете вашу просьбу?
Вопрос был странным: мотивировка была изложена в самом заявлении. Тем не менее я повторил ее: нервы были у меня расшатаны еще до ареста и теперь я страдаю жестокой бессоницей, тем более сильной, что врач (если это был врач, а не фельдшер), которого по моей просьбе ко мне вызвали, «осматривал» меня через дверную форточку (так называемую «кормушку»), после чего мне дважды давали валерианку.
— Вы в тюрьме, а не в санатории, — вставил Лякин фразу, которую, обращенную то ко мне, то к другим — действительно больным заключенным, мне часто приходилось слышать позднее.
— Я в тюрьме в порядке применения меры пресечения, — возразил я. — Я не осужден и не лишен прав. И в особенности права на медицинскую помощь.
— Сам факт вашего ареста говорит о вашей виновности. Вы прекрасно знаете, что аресты производятся лишь в исключительных и вполне оправданных случаях.
На это мне нечего было возразить: я знал по себе.
— Мы покажем вас врачу-специалисту, — сказал Шумилов.
Тем временем Рогов открыл сейф, достал какую-то папку и, хихикая, раскрыл ее перед Лякиным. Лякин посмотрел на меня в упор.
— Вот вы утверждаете, что вы лояльный советский гражданин и что давали следствию откровенные показания, ничего не скрывая. Между тем вы поддерживали тесные отношения с двумя американскими шпионами, арестованными органами КГБ, — Дереллом Хаммером и Эдвардом Киненом. Вы ни полслова не сказали о том, что они пытались вас завербовать.
Еще один сюрприз!.. Мне было известно, что и Хаммер и Кинен должны были уехать в конце июля и вернуться в Ленинград поздней осенью. Имена их ни разу не возникали в ходе следствия.
— Об их шпионской деятельности мне ничего не известно, и они меня не вербовали.
— Однако вы говорили с ними о том, что США представляется вам подлинно демократической страной и что вы при известных условиях готовы были бы переселиться туда.
— Нет, таких разговоров не было.
Лякин посмотрел на меня долгим, пронизывающим взглядом и захлопнул папку. Я вздохнул с облегчением.
Все же мы часто переоцениваем профессиональный уровень КГБ и степень его информированности. Разговор об Америке был у меня с другим американцем и в совершенно ином ключе. Мало того, что гебисты неправильно записали его или провокационно изменили его смысл — они приписали его другим лицам.
Что касается «шпионов» Дерелла Хаммера и Эдварда Кинена, то летом 1961 года, уже в Мордовии, уполномоченные КГБ, приехавшие из Яваса, «столицы» Дубровлага, вновь пытались получить у меня показания, компрометирующие этих моих приятелей. Однако оба, проучившись в аспирантуре ЛГУ по два года, благополучно вернулись в США, а 12 лет спустя профессор Гарвардского университета Э. Кинен опубликовал исследование о переписке Иоанна Грозного с князем Курбским, вызвавшее целую серию весьма резких ответных статей в советской прессе и даже что-то вроде «контр-монографии» на эту тему.
Мне задали еще два-три вопроса, затем Кривошеин повел меня в свой кабинет. В коридоре, улыбаясь своей саркастической улыбкой, он сказал:
— Ну что ж, поздравляю: вы только что потеряли возможность выйти на волю.
Я разинул рот в самом прямом значении этого слова.
— Что вы этим хотите сказать? Я должен был подтвердить, что эти милые ребята — шпионы? Или предложить свои услуги в качестве информатора?
Кривошеин презрительно фыркнул:
— Кому нужен такой информатор?
... Через несколько дней я получил копию обвинительного заключения: в обкоме ознакомились с моим «делом» и дали «добро».
Забегая вперед, скажу, что позднее И. М. Отлягова сообщила мне, что рассмотрение моей кассационной жалобы в Верховном суде РСФСР тоже задержалось на несколько дней: на этот раз с «делом» знакомились в ЦК.
III
Часов в 8 утра 30 сентября выводной провел меня в помещение дежурного помощника начальника следственного изолятора, где меня «принял» конвой МВД. Как и при аресте, меня провели в соседнюю, без окон, комнатенку, один из конвойных приказал мне раздеться, присесть, нагнуться, раздвинуть, а другой тем временем тщательно изучал содержимое моих карманов, будто за два с лишним месяца одиночки, под непрерывным наблюдением, я мог смастерить ручную гранату или отпечатать пачку листовок.
— А это что?
— Обвинительное заключение и записи по делу.
— Не положено.
— Как это не положено? Вы же везете меня в суд!
Я заявил, что если у меня отберут бумаги — я никуда не поеду.
— Поедешь. — В его руках звякнули наручники.
На мое счастье в комнату вошел дежурный помощник и разъяснил сержанту, что я прав.
Во дворе стоял тюремный «воронок». Меня посадили в один из двух «стаканов» — отделение, похожее на вертикально поставленный гроб, снабженный дверцей с небольшими отверстиями для воздуха — как в ящике для пересылки фруктов. Против «стаканов» была расположена скамеечка для конвоиров, а дальше, за решеткой, «мешок» — отделение для арестантов, перевозимых «гуртом». «Мешок» был пуст.
Я опустился на планку, долженствующую изображить сидение, дверца захлопнулась, и я сразу почувствовал и духоту и жару. Машина тронулась. Воронок ехал долго, делал массу поворотов, и я совершенно потерял ориентировку. Наконец, машина остановилась, конвоиры, сидевшие напротив боксов, вышли, и я услышал голоса:
— Скоро?
— А куда тебе спешить?
— Нам некогда. Контрик у нас тут. Ему к девяти.
— Перебьется: весь срок впереди.
— А ваши-то где?
— Сейчас приведут. Шмонают еще.
— Сколько их?
— А хрен их знает. Уж три недели этих спе?кулей возим, каждый день по разному.
В стакане было уже нестерпимо жарко. Ноги, руки, поясница затекли. Я постучал в дверь.
— Чего тебе?
— Дышать нечем. Откройте дверь хоть на минуту.
— Перебьешься, — ответил тот же голос, но задвижка щелкнула, и дверца открылась: на скамеечке с автоматом в руках сидел конвойный, совсем юный парнишка. Справа, сквозь открытую дверь кузова, виднелась кирпичная стена с решетками на окнах.
— Где это мы?
— В «Крестах». Сейчас еще партию загрузят. Торгаши...
В самом деле, во дворе послышались шаги, моя дверца захлопнулась, старшой скомандовал: «По одному! Жи-ива!» Мы снова двинулись, опять колесили непонятно, опять остановились, уже в каком-то дворе, так что дверца кузова пришлась вплотную к низкой двери, ведущей в полуподвал. Меня вывели
