Вчера вечером, перед сном, я надела на палец тайное кольцо. Погасив свет, я коснулась его, обернула его вокруг пальца, чтобы полнее ощутить, и заснула, счастливая, жена моего любимого. Четыре русских слова, которые я написала выше, обозначают мой обожаемый, мое сокровище. Любимый, я нарочно написала Вечнолюбимый в одно слово в начале этого письма. Мне кажется, так красивее».
Рыжая, с побитыми крыльями, несуразно высокая на своих утлых колесах, она пережила приступ ярости на улице Шампель, попрыгала на месте, потом помчалась зигзагами, распространяя вокруг себя облако сгоревшего масла. То буйная, то задумчивая, она была постоянно окружена ореолом выбросов ядовитого газа, которые изливались, как фонтан морской воды у кита; в конце концов она въехала на дорогу на Мирмон, где хозяин всеми правдами и неправдами заставил ее остановиться. Три взрыва и крик ярости — и вот она соизволила встать на месте, отомстив все же последним выбросом масел, забрызгавшим симпатичного маленького бульдога, который беспечно прогуливался, не ожидая от жизни ничего дурного.
Сухой, долговязый, сутулый, с вислыми усами, дядюшка Агриппа выбрался из внутренности зверя, еще дрожащего от ярости, потушил две бензиновые свечи зажигания, дружелюбно похлопал по капоту, приподнял свой старый «Кронштадт», приветствуя бонну соседей, и толкнул входную дверь.
В коридоре, заваленном книгами, он поправил усы, почесал стриженую голову, Ух, да, он ужасно опоздал. Что она ему скажет? Он поднялся по лестнице, тихо постучал в дверь первого этажа, вошел. Эфрозина открыла один глаз, выпростала волосатый подбородок из — под одеяла и простонала, что все же нельзя заставлять ее ждать ужина до такого позднего часа. Снимая и надевая вновь монокль, он сказал, что сожалеет, но должен был остаться возле своего пациента, тяжело больного.
— Я тоже больна, — проскрипела старуха, собрав одеяло под волосатым подбородком. — Мне нужен омлет с сыром, из четырех яиц, вот!
Когда он вернулся с подносом, она отказалась есть этот омлет, велев сделать другой, более воздушный. Но первый раз он решил настоять на своем и сказал, что омлет вполне съедобный и другого не будет. Она начала всхлипывать. Потом, заметив, что это не действует, она склонилась над тарелкой и принялась пожирать омлет, украдкой кося на Агриппу хитрым взглядом.
Когда она доела десерт, он подвернул ей одеяло, взбил подушку и, забрав поднос, отправился на кухню, где поужинал яйцом всмятку и апельсином, причем три раза его прервал звонок Эфрозины. Во- первых, потому что в кровати были хлебные крошки — на ее жаргоне испорченной девочки она называла их «колючки»; затем, чтобы потребовать липовый отвар — она пила его из носика чайника; и наконец, она захотела освежить лицо, протерев его салфеткой, смоченной одеколоном. После этого она повернулась к стене и сделала вид, что заснула.
В два часа ночи дядюшку Агриппу внезапно разбудил звонок телефона. Сняв трубку, он сквозь сон улыбнулся мадам Дардье, которая извинилась, что беспокоит его в такое время, но ее малыш кричит больше часа подряд, а сейчас все только и говорят о дифтерии, вы же знаете? Ей и вправду было ужасно неудобно, что она беспокоит его в такое неподобающее время. Ничего страшного, заверил он ее, немного прогуляется, даже полезно, сегодня такая прекрасная погода.
— Et vera incessu patuit Dea,[12] — прошептал он, положив трубку.
Какой все-таки восхитительный этот стих в «Энеиде», в котором Эней узнает свою мать Венеру в появившейся перед ним молодой охотнице. Восхитительный, да, но трудный для перевода. В длинной ночной рубашке он сидел, замерев, и искал перевод, достойный оригинала. Внезапно вспомнив о ночном крике младенца Дардье, он спешно оделся, тщательно пригладил вислые усы и вышел из дома. Стоя перед машиной под трезвон колоколов церкви Святого Петра, отбивавших мотивчик Руссо «Сельский колдун», он призадумался, повесив голову, о милых Дардье. Да, хорошая семья, большая и дружная. Не из самых старых в Женеве, по правде сказать, но зато крепкая и с традициями. Жаль, что не было какого-нибудь Дардье в Малом Совете при прежнем режиме. Это бы очень дополнило моральный облик семьи.
Включив свечи зажигания, он двумя руками нажал на пусковую рукоятку. Повинуясь неясной прихоти, чудовищная колымага решила поиграть в нормальную машину и удовлетворенно зафырчала. Ее владелец взобрался на высокое сиденье, вцепился в руль, и монстр, изобразив подобие соло на кастаньетах, с ревом рванулся вперед, дымя из всех отверстий. Гордясь своим подвигом и заслуженно ощутив себя опытным водителем, Агриппа д'Обль победоносно нажал на старый дребезжащий гудок.
— Надо все же подумать. Et vera incessu patuit Dea.
Внезапно машина заехала на тротуар — в голове водителя замаячил удачный перевод. Ну конечно, всего-то нужно сказать, что ее поступь выдавала в ней истинную богиню. Великолепно. Элегантно и отлично передает оборот речи оригинала. А вообще-то нет, вовсе не великолепно. Слово «истинная» утяжеляло фразу. Может, вовсе обойтись без него и сказать просто, что поступь выдавала в ней богиню? Да, но в тексте то присутствовало слово «vera». Сказать, что ее поступь воистину выдавала в ней богиню? Он вновь произнес стих вслух, чтобы лучше почувствовать его звучание. Нет, наречие совершенно ни к селу ни к городу. Сказать, что ее поступь выдавала настоящую богиню? Нет, коряво, и к тому же «поступь» как-то тяжело звучит. Почему бы не сказать «походка», вот так, попросту?
Подпрыгивающей поступью или же походкой, мало напоминающей античных богинь, развалюха петляла по улице Бело и несла куда глаза глядят латиниста, ищущего совершенства. Внезапно она вильнула вправо, поскольку он наконец нашел.
— Походка выдает богиню! — объявил он во весь голос, весь светясь от невинной радости.
Точно! Не обращать внимания на это «vera»! Не следовать слепо оригиналу! «Истинная» в соединении с «богиней» дает тафтологию, богиня всегда истинная, с точки зрения язычника, конечно же. В общем, Вергилий вставил это «vera» исключительно для просодии. «Vera» — это только слово для рифмы, а во французском переводе оно бесполезно и даже вредно.
— Походка выдает богиню! — Добряк еще раз попробовал на вкус новую фразу.
Звоня в дверь Дардье, он улыбался богине, которой так повезло с походкой. Он не сомневался, что влюблен в эту юную охотницу с открытыми коленями, что явилась Энею, и его тщательный и выверенный перевод был своего рода почтительным ухаживанием.
Вернувшись в Шампель, он уже не смог от усталости повесить в шкаф одежду и бросил ее на стул. В ночной рубашке с красной вышивкой он залез под одеяло и вздохнул от удовольствия. А ведь еще только три часа ночи. Ему удастся поспать не меньше четырех часов.
— Да будет сила Твоя и слава Твоя отныне и присно и во веки веков, — прошептал он, закрыл глаза и погрузился в сон.
Расхаживая по просторной гостиной в Онексе, в плоской шляпе, с раскрытым зонтиком, его сестра Валери повторила, что в дверь звонят, и приказала ему пойти открыть. Он протер глаза, понял, что она ошиблась, звонил на самом деле телефон. Который час? Четыре. Он снял трубку и сразу узнал этот теплый серебристый голос.
— Дядюшка Гри, я не могу уснуть. Скажите, может быть, вы приедете посидеть со мной?
— Сейчас приехать в Колоньи?
— Да, пожалуйста, мне так нужно вас видеть. Но только я не хочу, чтобы вы ехали на вашей машине, она наверняка сломается, и я буду волноваться, лучше я позвоню, чтобы за вами прислали такси. Мы поболтаем всласть, правда?
— Да, поболтаем, — сказал он, не открывая глаз и пытаясь сохранить еще немного сна.
— А потом я лягу, и вы будете сидеть возле моей постели, не правда ли?
— Конечно, — сказал он и сел, подложив под спину подушку.
— А потом вы почитаете мне книгу, держа меня за руку, и это поможет мне уснуть. Но руку надо вынимать не сразу, а потихоньку, чтобы не разбудить меня.
— Да, дитя мое, потихоньку. Ну, я пойду одеваться.
— Послушайте, дядюшка Гри, я так счастлива, потому что ко мне приедет подруга, которую я очень люблю, она приезжает послезавтра вечером, она такая умная, если б вы знали, такая благородная.
— Ах, вот как, — сказал он, с трудом скрыв зевок.
— Она протестантка?
— Нет, не протестантка.
