губу, он поведал, что наши дорогие друзья с набережной Орсэ, встревоженные внезапной отставкой господина Солаля по причине, которая держится в секрете, обнаружили неправильность в оформлении французского подданства, а именно — недостаточный срок предварительного пребывания. В результате чего он был лишен гражданства декретом, опубликованным в «Журнал оффисьель». Еще и иммигрант к тому же, ну, это уж слишком, возмутилась мадам де Сабран. Хоть раз республиканское правительство повело себя достойно, она не побоится этих слов, хоть она и дочь, жена и мать офицера! Без национальности и без работы — этот человек в социальном отношении мертв, заключил, последний раз щелкнув языком, бывший руководитель отдела и протеже Солаля.
Сказав так, он, неравнодушный к мужской красоте (Форбсы делали вид, что не знают этого, поскольку дело не доходило до скандала), украдкой устремил испытующий взор на чудесного юношу, который шел мимо с ракеткой под мышкой. После неловкой паузы он вспомнил о недавнем воззвании физика Эйнштейна по поводу немецких евреев. Мадам де Сабран прямо взвилась.
— Ну, конечно, старая песня о преследованиях! Все это сильно преувеличено. Канцлер Гитлер просто поставил их на свое место, раз и навсегда. И чего же просит этот господин?
— Чтобы другие страны открыли границы для этих людей, и они могли покинуть Германию.
— Меня это нисколько не удивляет, — сказала мадам де Сабран. — Они все держатся друг за дружку. Просто прелестно, этих людей ничто не может остановить, они считают, что им все можно.
— Вообще-то великие державы прохладно приняли это воззвание, — улыбнулся очаровательный Боб.
— Я надеюсь! — воскликнула мадам де Сабран. — Вот было бы мило, если бы все эти соплеменники Дрейфуса здесь среди нас расположились. В конце концов, они немцы и должны оставаться у себя в стране. А что их держат на некотором отдалении, так это только справедливо.
После непродолжительного молчания они заулыбались, обменялись замечаниями из культурной жизни и конечно же поговорили о музыке, что позволило мадам де Сабран упомянуть герцогиню, милую подружку детства, музыкантшу в душе, с которой она с таким наслаждением поедет в круиз будущей весной. Этот выпад Форбсы парировали другим круизом — в компании сэра Альфреда Такера и виконтессы Лейтон, и это дало возможность выступить Хаксли, он тут же сказал, что встречал внучку виконтессы у нашей обожаемой умницы, королевы в изгнании, которую он часто навещает в ее чудном имении в Веве, и этим заслужил внимательный взгляд мадам де Сабран, немедленно пригласившей его на благотворительный бал, вслед за чем эта дама не преминула процитировать фразу Толстого о душевном состоянии «готовности любви ко всем», что, в свою очередь, дало возможность генеральному и гениальному консулу произнести какую-то свою цитату о высоком достоинстве человеческого рода.
После чего собеседники вовсе воспарили мыслью. Они захлебывались фразами о высоких материях, и все как один выразили убежденность в жизни после смерти, а дамы даже отдельно отметили, что их души будут жить вечно.
Все сопровождалось активной демонстрацией резцов и клыков, поскольку так приятно общаться с людьми своего круга, с теми же идеалами и стремлениями.
В комнате он бродил с величественным видом одиночки, время от времени останавливаясь перед зеркальным шкафом, подносил руку ко лбу и вновь принимался ходить, без конца представляя себе ее мужа с пистолетом у виска, славного беднягу, который страдал из-за него, страдал до такой степени, что захотел расстаться с жизнью, малыш Дэм, который так хотел сделать карьеру. Малыш Дэм среди себе подобных, окружен заботой, теперь в командировке в Африке, в пробковом шлеме, важный, облеченный полномочиями, пузо вперед. Я рад за тебя, малыш Дэм.
Скоро она вернется с пластинками, злосчастными пластинками. Что сделать, чтобы уберечь ее от опасности? Спуститься, умолять Форбсов, чтоб пригласили бедняжку? Один-единственный раз, мадам, чтобы она не догадалась, что ее отвергли из-за него. А потом мы уедем, переедем в другой отель, вы нас больше не увидите. Пожалейте ее, мадам, она не еврейка, она не привыкла к презрению. Ради Христа, мадам.
Безумие, безумие. Бесполезно их умолять, их обеих, их невозможно изменить, они так уверены в своей правоте, так сильны числом и верностью правилам, надежно защищенные обществом, бессердечные, безупречные и бестрепетные и конечно же верующие в Бога. Вся удача им в руки, и они даже считают себя добрыми.
И все же, пойти туда? Смотреть на них, улыбаться им, улыбаться со слезами на глазах, сказать им, что их век короток и что ни к чему тратить драгоценное время на ненависть? Безумие, безумие. Даже Христу не удалось изменить их. Хватит, хватит. Скоро она вернется. Что делать, чтобы скрыть от нее, что он побежденный, пария? Что сделать, чтобы сохранить ее любовь? Ведь это все, что им оставалось, — их любовь, их бедная любовь.
Очередной раз приняв ванну, очередной раз побрившись, очередной раз он натянул роскошный халат. Да, сегодня ему как никогда необходимо быть красивым. Пария не может рассчитывать ни на какую иную жизнь, кроме биологической. О, Проглот, о, Соломон, о, Салтиель. Он поцеловал свою руку, воображая, что это дядина щека. Может, бежать, жить вместе с ними?
За окнами темно. Десять часов. Она долгие часы сидит одна, бедняжка, она не осмеливается его побеспокоить, поскольку считает, что у него болит голова, она даже не сообщила ему о прибытии, только лишь подсунула под дверь записку, написанную так старательно, таким намеренно красивым почерком. Я готова, я жду вас, но приходите только если почувствуете себя лучше. Я нашла все шесть концертов. Одна — одинешенька со своими пластинками, ожидая возможности поставить их для него, ожидая, когда он по доброй воле придет их слушать. Дорогая, дорогая девочка, во что, во что, во что он втравил ее? Да, нужно идти, нужно выполнять свой долг. Он остановился возле шкафа.
— Я придумал, — сказал он зеркалу.
Когда он вошел к ней, раздались неумолимые звуки Бранденбургского концерта. Она стояла в вечернем платье, положив руку на адскую машину, и улыбалась, бедняжка. Он изобразил, что страшно рад, изобразил внимательного слушателя этих перепиливателей скрипок и божественных пожарных. Когда пластинка закончилась, он выключил граммофон и сказал, что хочет с ней поговорить. Нет-нет, ничего страшного, дорогая.
В темноте он поцеловал ее руку, когда она прилегла рядом с ним, потом заговорил. Вот что, он решил полностью, навсегда порвать со всем, что не есть он и она, со всем внешним миром, со всеми посторонними людьми. Важна лишь одна вещь на свете — их любовь. Как все это неубедительно, подумал он и прижал ее к себе, чтобы она более благосклонно восприняла его слова.
— Ты ведь тоже так думаешь, да?
— Да, — едва слышно шепнула она.
— Я хочу, чтобы ничто не отвлекало нас от нашей любви, — продолжал он вполголоса. — Единственная опасность для нас здесь — эта Форбс, которая скоро опять вцепится в тебя. Я только что встретил Хаксли. Он очень любезно поздоровался со мной. — (Ему тут же стало стыдно за эти слова, слова подчиненного, мелкой сошки, вот кем он стал теперь.) — Он предложил познакомить меня с его кузиной. Я представил себе, что последует, если я соглашусь: приглашения, партии в теннис и в бридж, время, похищенное у нашей любви.
— И что?
— И я попросил его извиниться перед кузиной и сказать, что мы не можем присоединиться к ней для партии в теннис. Я плохо поступил? Ты будешь скучать?
— Да нет, нисколько. Она, вероятно, разозлится и перестанет с нами здороваться, но что уж тут поделаешь. Важно лишь то, что касается нас двоих.
Спасены. Он поцеловал глаза своей послушной девочки, которая так легко с ним согласилась, но подсознательно была в ужасе. Необходима компенсация. Он прижал ее, и их губы соединились во мраке. Теперь не нужно переезжать в другой отель, Форбсов удалось обезвредить, и новых знакомых она тоже не станет заводить, сказал он себе во время поцелуя, который был долгим и бурным, так как беседа взволновала их обоих.
Да, отныне нужно развлекать ее как следует, заморочить ей голову. Завтра же он повезет ее в Канны и напичкает суррогатами общественной жизни. Купить ей дорогие платья от модных портных. Поужинать в
