соседней вилле, пришли к ним с визитом вежливости. Поправив прядку волос и заранее изобразив вежливую улыбку, она пошла открывать. Вернувшись в салон, она небрежно бросила, что кто-то ошибся адресом, опять уселась на один из шоколадных муссов и объявила, что они гораздо удобнее, чем прежние кресла. Он согласился, она открыла «Ревю де Пари» и начала читать ему статью про византийское искусство.
Их убогая жизнь. По утрам несчастная тайно делала гимнастику, растянувшись на ковре в купальнике и даже не подозревая, что он в замочную скважину наблюдает, как она поднимает ноги, серьезно делает «ножницы», медленно опускает ноги на ковер, старательно вдыхает и выдыхает, и начинает все снова, и с помощью этой тайной гимнастики борется с застоем, который она приписывает недостатку физической активности, поскольку слишком честна, чтобы видеть правду, а правда в том, что они надоели друг другу, что любовь их утекла, как вода между пальцами, и она от этого больна. Закончив гимнастику и встав с ковра, она иногда надевала на голову колпачок швейцарского пастуха, вышитый эдельвейсами, и выпевала йодли, разбираясь в шкафу, тихо-тихо выпевала йодли, песни горцев, песни ее страны, другой ее несчастный маленький секрет.
Их убогая жизнь. Недавно она сообщила ему после ужина, в очередной раз сказала, что испечет сегодня вкусный торт, спросила в очередной раз, какой ему хочется, шоколадный или кофейный. Потом, помолчав, добавила, что хотела бы купить собаку. Был бы славный спутник во время наших прогулок, правда? Он согласился, поскольку возникала новая тема для беседы и цель на завтрашний день. Она разлиновала листок, в одном столбике написала все возможные породы, в другом достоинства, в третьем недостатки. Потом эта тема больше ни разу не возникала. Возможно, она подумала, что собака может залаять во время одного из их священнодействий, как она это называла, или же что прогулки втроем могут быть испорчены кое-какими неприятными собачьими привычками.
Их убогая жизнь. Вчера вечером, в половине одиннадцатого, она героически скрывала сонливость. Но он знал ее признаки. Она едва заметно почесывала крылья носа. То таращила глаза, то украдкой прикрывала их и тут же внезапно испуганно распахивала. Раздувала ноздри, сжимала челюсти и выпячивала грудь, подавляя зевок. Ей хотелось спать, бедняжке, но, пока он говорил, она должна была мужественно терпеть и сидеть на месте, искренне стараясь слушать его с интересом, ведь она была уверена, что любит его, и упорствовала в этой уверенности, и к тому же, она была хорошо воспитана. И так она слушала его, улыбаясь, но в глубине глаз таилось беспокойство, почти мания, боязнь лечь слишком поздно, если он будет долго говорить, патологический страх перед бессонницей, приходящей всегда, если она ложится после одиннадцати, — это крайний срок, скрытый страх, о котором она не рассказывала, но он тайком узнал о нем из ее дневника. Ох, эта вежливая, любезная улыбка, неподвижная, словно приклеенная, с которой она слушала его, улыбка, раз и навсегда застывшая на ее губах, нежно окаймляющая внимательные зубы, улыбка манекена, жуткая мертвая улыбка, которую предлагала ему ее любовь. И тогда, чтобы не видеть больше это улыбающееся воплощение паники, он встал, как вставал каждый вечер, и сказал, что пора расходиться. Ну, еще пять минут, предложила она, преисполнившись великодушия, поскольку теперь была уверена, что скоро окажется в кровати. Пять минут вежливости, только пять минут, ни минутой больше! О, их ночи в Женеве. В два часа ночи, когда он хотел уйти и дать ей поспать, в какое отчаянье она впадала! Нет, останься, останься еще со мной, пылко молила она своим серебристым голоском, который теперь исчез куда-то, еще не поздно, говорила она и цеплялась за него.
Что сделать, чтобы вновь вдохнуть в нее жизнь? Повторить тот трюк, что и несколько месяцев назад, с Элизабет Уонстед, которая, якобы, приехала в Канны и призывает его встретиться, угрожая самоубийством, и поехать, как в тот раз, в Канны, якобы чтоб провести с ней несколько дней чинно и благородно, дабы избежать драмы. На самом деле он в полном одиночестве прозябал в Каннах, один- одинешенек в номере «Карлтона», читал детективы и заказывал в номер шикарные обеды — единственное утешение. Еда и чтение — единственные кормилицы одиночества. Но в последний вечер в «Карлтоне» ему внезапно захотелось счастья, завоевания, победы. И вот — медсестра-датчанка. Убогое счастье, жалкая победа. На следующий день, когда он вернулся в «Майскую красавицу», ее жизнь вновь наполнилась смыслом. Слезы, маленький трагический платочек, расспросы простуженным голосом, пронизывающие взгляды, иногда загорающиеся безумной уверенностью. Ты лжешь, я не сомневаюсь, что у вас что-то было с той женщиной! Скажи мне правду, пусть лучше я все узнаю, прошу тебя, ты должен все мне рассказать. И так далее. И когда он торжественно поклялся, что между ним и Уонстед ничего не было, что он увиделся с ней только из жалости, потому что она умоляла его, последовали страстные поцелуи и новая серия рыданий. И новые расспросы. А что тогда они делали целый день? О чем говорили? Сообщались ли между собой их комнаты? Как она была одета? Ходила ли она по утрам в пеньюаре? И поскольку он сказал, что да, она начала рыдать во весь голос, прижавшись к нему, и затем последовали поцелуи самого высокого качества, и, в результате, она поняла, что он не лжет, что он был верен ей. И, короче говоря, все прочее, торжествующая бедняжка вновь почувствовала, что он безраздельно принадлежит ей, и сжала его сильными ногами, и потом, соответственно, начались якобы пленительные поглаживания плеча своего мужчины. Она восторженно глядела на него такими же, как в Женеве, влюбленными глазами, ценила его, он был ей интересен. Излечившись и вновь зарядившись уверенностью, она даже позволила себе удовольствие пожалеть поверженную соперницу. Бедная обманутая малышка. Но он обманул ее только ради нее самой, в ее интересах, чтобы вернуть ей счастье любви.
Жизнь приобрела смысл, да, но так ненадолго. Вскоре Уонстед испарилась, и вновь возобновились торты с кофе и шоколадом и вечерняя паника после половины одиннадцатого. И тогда он прибегнул к другому средству — путешествию. Их плачевный тур по Италии. Музеи и памятники, которые они осматривали без всякого интереса, потому что оба, и он, и она, были вне человеческого сообщества. Ведь все эти интеллектуалы интересуются книгами, живописью и скульптурой в конечном итоге лишь затем, чтобы потом поговорить о них с себе подобными, копят впечатления, чтобы разделить их с другими, такими дорогими другими. Для него уже давно не было открытием, что искусство запрещено изгнанникам. Он не раз возвращался к этому в своих унылых размышлениях одиночки.
После Италии они провели неделю в Женеве. Вечер в Дононе. Она пыталась вести интересную беседу. Естественно, на помощь пришли воспоминания детства. Вполне понятно, ведь о настоящем им было нечего рассказать. Потом она робко предложила ему потанцевать. Любимый, может, мы тоже потанцуем? Его больно ранило это жалкое «мы тоже», признание собственного поражения. После второго танца, когда они вернулись за стол, она открыла сумку. О, как жаль, я забыла платочки, вы не одолжите мне один? Увы, дорогая, у меня их тоже нет. И вот она тихонько хлюпала носом, растерянно улыбаясь, а он старался не смотреть на нее, чтобы не умножать ее бесчестье разыгравшегося насморка. Улыбаясь, она переживала тысячу казней, и он любил ее, любил свою бедняжку, такую несчастную с этим заложенным носом и впавшую в отчаяние оттого, что не может как следует высморкаться. Чтобы сделать вид, что не замечает происходящей трагедии, чтобы реабилитировать ее своим чутким уважительным вниманием, он поцеловал ей руку. Шмыгнув втихомолку носом пятый или шестой раз, она прошептала, что ей очень жаль, но она вынуждена пойти за платком в отель. Я пойду с вами, дорогая. Нет, пожалуйста, останьтесь, я скоро вернусь, отель здесь совсем рядом. Он хорошо знал, почему она хочет остаться одна. Она страшилась катастрофы по дороге, ведь нос был так полон, что она могла чихнуть со всеми вытекающими последствиями. Возвращайтесь поскорее, дорогая. Измученная своей ношей, стремясь скорей освободиться от нее, она послала ему изысканную и тонкую прощальную улыбку, о, нищета любовных знаков, о, бедные актеры, и она спешно удалилась, ненавидя этот нос, который выбрал место, чтобы такое устроить, именно Донон, где, много месяцев назад, в ночь их бегства, они так чудесно танцевали до самого утра. На улице, должно быть, она пустилась бегом за спасительным платочком. О, моя дорогая, как бы я мог сделать тебя счастливой, если бы, скажем, ты болела долгие годы и была моей маленькой дочкой, я бы тебя выхаживал, обслуживал, причесывал, мыл. Увы, мы обречены быть исключительными и возвышенными. Тогда он сказал себе: вот она вернется, и он станет изображать, что страстно ее желает, когда они будут танцевать, и этим доставит ей удовольствие. Нежелательным последствием явится, правда, то, что она будет ожидать продолжения по возвращении в номер. Ах, если бы она знала, как он обожал ее, какой прелестной она ему казалась с этим своим забитым носом. Но он не мог сказать ей об этом, она пришла бы в ужас. Самые лучшие чувства к ней он вынужден был скрывать. Ах, любовь моя, если бы я мог называть тебя дурацкими уменьшительными именами, голубушкой, или мусечкой, или малышкой, когда ты в пижаме. Нет, запрещено, преступление, оскорбляющее любовь. Она вернулась в Донон, поэтичная и легкая, сбросившая тяжкий груз,
