не забудь про хмельной отъезд к морю, они это обожают. Хмельной отъезд к морю, запомни как следует эти четыре слова. Их эффект поразителен. Ты увидишь, как бедняжка трепещет. Выбери страну пожарче, с пышной природой, солнечную, и кратко наметь ассоциации с любовными утехами и жизнью в роскоши. Отъезд — ключевое слово, это их тайная мания. Как только ты заговариваешь про отъезд, у нее закрываются глаза и открывается рот. Она готова, и ты можешь подавать ее к столу под соусом из грусти. Все кончено. Вот назначение для вашего мужа. Любите его, подарите ему красивых детей. Прощайте, мадам.
— Прощайте, — прошептала она, не сдинувшись с места.
— Помните ту несчастную речь старика? О, песня в машине, которая повезет меня к ней, к ней, что будет ждать меня, к ее долгим звездным ресницам, о, ее взгляд, когда она встретит меня на пороге, стройная, вся в белом, приготовившаяся и прекрасная специально для меня, приготовившаяся и боящаяся испортить свою красоту, если я вдруг опоздаю, и бегающая к зеркалу взглянуть на себя, посмотреть, на месте ли еще ее красота, безупречна ли она по-прежнему, и возвращающаяся на порог, под сень роз, о, нежная ночь, о, возвратившаяся юность, о, чудо моего явления перед ней, о, ее взгляд, о, наша любовь, и она склоняется к моей руке, о, чудо ее поцелуя на моей руке, и она поднимет голову, и наши взгляды встретятся, и мы полюбим друг друга, и мы улыбнемся от такой нашей любви, и слава богу.
— Слава богу, — сказала она.
И вот она склонилась, и коснулась губами руки ее властелина, и подняла глаза, вгляделась в него, вновь став девственной, священнодействуя, вгляделась в его лицо, в котором золото, и ночь, и солнце. С блуждающей на дрожащих губах улыбкой он посмотрел на руку, которую она поцеловала, поднес ее к глазам. Как доказать ей? Порезать себя кинжалом Михаэля и поклясться на струящейся крови? Но он запачкает смокинг, а этот у него самый лучший, и придется оставить ее, чтобы пойти переодеться. Тем хуже, обойдемся без кинжала, и всегда быть с ней, всегда, и слава богу, слава богу.
Она смотрела на него, но не осмеливалась заговорить, боясь нарушить его величие, и потом, ее голос может прозвучать хрипло. Юная и убежденная, она серьезно смотрела на своего властелина, смотрела в забытьи, едва дыша, заледенев, дрожа от любовного ужаса, с болью счастья на губах.
Из зала, где шел бал, неслись призывы, гавайские гитары лениво роняли свои долгие чистые стоны, стоны, идущие от самого сердца, сладостные, стройные звуки, струящиеся, рвущие душу, бесконечные рыдания последнего «прости». Тогда он взял ее за руку, они вышли и медленно спустились по лестнице. И торжественен был их шаг.
Они танцевали среди пар, не ведавших любви, величественные и поглощенные лишь собой, сосредоточенно впивающие друг друга, серьезные, отрешенные. Он увлекал ее за собой, и она не видела никого вокруг, блаженствуя от его прикосновения, и вслушивалась, как счастье стучит в ее сердце, иногда любуясь собой в огромных зеркалах по стенам, — изящная, взволнованная, несказанно прекрасная, самая любимая женщина, порой она откидывала голову, чтобы лучше видеть его лицо, а он нашептывал ей чудесные слова, которые она не всегда могла разобрать, ведь она слишком внимательно всматривалась в него, но все равно всем существом была согласна с каждым его словом, и сама шептала ему, что они влюблены, и заливалась легким, едва слышным радостным смехом, да-да, вот именно, влюблены, а он шептал, что умирает от желания целовать и благословлять ее длинные изогнутые ресницы, но нет, не здесь, потом, когда они останутся наедине, и она на это шептала ему, что у них впереди вся жизнь, и внезапно ей становилось страшно — вдруг он ее разлюбит, уж слишком она уверена в себе, — но нет, о, счастье, он улыбался ей, и прижимал к себе, и говорил, что каждый вечер, да, каждый вечер они будут вместе. Трясясь в спальном вагоне, он упрекал себя, что был чересчур жестоким, да просто зверем, что напрасно назвал ее злой. В конце концов, она не виновата, что не испытывает симпатии к его боссу, она ничего не может с этим поделать. В ней много хорошего. Вот недавно у портного она так мило помогла ему выбрать ткань, она и вправду была заинтересована, чтобы он хорошо выглядел. Сейчас она наверняка уже спала, она такая славная, когда спит. Спи спокойно, дорогая моя, сказал он, болтаясь в своей колыбели, и улыбнулся ей, закрыв глаза, чтобы спать вместе с нею. Цыганский оркестр замолк, и они остановились, не отпуская друг друга, а в это время обычные, заурядные пары уже разделились и тщетно хлопали в ладоши. Но, поймав пристальный взгляд Солаля, Имре, первая скрипка, цыган с изрытым оспой лицом, усмехнулся заговорщицки, вытер пот со лба и мощно заиграл, а странная пара, к которой были прикованы взгляды всех сидящих в зале, вновь с важностью, присущей истинной любви, принялась танцевать, и Имре сопровождал каждое их движение взмахом смычка и полетом развевающихся рукавов; меж зажатых зубов он держал банкноту, полученную от Солаля. За ней шлейфом влеклись полоски серпантина, разноцветные, как морские водоросли, она снимала порой руку с его плеча, чтобы поправить прическу, но ей это не удавалось, ох, что поделаешь, да и нос, наверное, блестел, но, что поделаешь, ведь она была его любовью, он сам говорил ей это. Любовь властелина, повторяла она про себя, безмятежно улыбаясь. Но заснуть ему не удалось, он мучился вопросом, выключила ли она газовый счетчик. Досадно, конечно, что она будет целыми днями одна на вилле, домработница приходит только утром, ведь Мариэтта вернется лишь где-то через месяц, и дело не только в газовом счетчике, еще там засовы на входной двери — наверняка она забудет их закрыть перед сном, и витамины, которые надо пить по утрам — она наверняка забудет их принять, ах, сплошное беспокойство. Они медленно и загадочно кружились, щека к щеке. О, она, шептал он, о, дивное очарование, о, гималайская альпинистка в шотландском берете, царица фарфоровых зверей, о, ее придурковатая улыбка перед зеркалом, о, ее круги по комнате дурацкой походкой носками внутрь, чтобы унизиться, как он наслаждался ее ужимками, о, божественная кривляка и насмешница над самой собой, о, мечтательница ванной комнаты, подружка сов и хранительница жаб, о, его безумная сестра. Прижавшись щекой к плечу своего властелина, прикрыв глаза, она просила говорить еще, она была счастлива, что он так хорошо знает ее, знает лучше, чем она сама, и лучше смеется над ней и прославляет ее, что он ее брат по духу, единственный в мире, кто понимает ее, ведь это и есть желанная любовь, любовь мужчины, а Варвара ничто, уже ничто, рассеялась как дым. Запрокидывая голову, она заметила, что глаза у него сине-зеленые и пронизаны золотыми искорками, они так сияли на загорелом лице, глаза как море и солнце, и она прижалась к нему в порыве благодарности за эти глаза. Официальная миссия, боже мой, с соответствующим возмещением всех убытков, включая издержки климата, боже мой, и прямо уже сейчас отель «Георг V», боже мой, и дипломатический статус боже мой. По приезде в Париж нужно сразу позвонить ей и напомнить про счетчик, засовы, ставни, витамины и прочее. Нет, не сразу по приезде, вдруг он ее разбудит. Не раньше одиннадцати, точно, и потом подтвердить письмом все советы. На отдельном листочке нужно сделать ей табличку на память, все необходимые дела пронумеровать, подчеркнуть красным карандашом, пусть она ее повесит в своей комнате. Или посоветовать ей переехать до приезда Мариэтты в шикарный отель, в «Ритц», например, что поделаешь, придется потратиться, но зато она не будет одна на вилле, и никаких волнений по поводу засовов. Нет, только не в «Ритц», она может встретить там босса, это не годится, она ведь может с ним не поздороваться. Шепот их любви в этом танце. Да, каждый вечер, всю жизнь, подтвердила она и улыбнулась про себя, предвкушая, как она будет готовиться к его приходу каждый вечер, напевая, наводить для него красоту, о, ежевечернее чудо ожидания на пороге, под сенью роз, в новом великолепном платье, и каждый вечер она будет целовать его руку, когда он появится перед ней, такой высокий, одетый в белое. Любовь моя, говорил он, ты пугающе прекрасна, говорил он, ты солнечный свет с туманными глазами, говорил он, и прижимал ее к себе, и она закрывала глаза, смешная и грациозная, ей кружило голову, что она пугающе прекрасна, ее пьянило, что она — солнечный свет. Ну конечно, как тут заснешь, это все жаркое, я явно объелся. Звонок — не раньше одиннадцати, чтоб не разбудить. Привет, дорогая, как спалось? Ты знаешь, вечер удался. Ну, во — первых, ужин, икра и все такое. Вообще-то, если ты хочешь, я могу рассказать поподробнее. Значит, икра, жаркое из лангуста а-ля Эдуард VII, перепел на вертеле, бедро косули, блинчики с начинкой а-ля «Ригц», что еще, все самое изысканное. Доверившись его чудесным рукам, влекущим ее и вращающим, она спрашивала, в каком же часу он станет приходить по вечерам. В девять часов, отвечал он, наклоняясь, чтобы вдохнуть ее аромат, и она соглашалась, не ведая, что она умрет. Девять часов, какое чудо. В девять часов, каждый вечер, всю их жизнь. Значит — в восемь в ванную, а потом быстрей одеваться. О, дивная цель быть для него красивой, быть для него элегантной. Но как же это возможно, лишь недавно, когда только пришла, она сказала ему два ужасных слова, а теперь он — единственный на свете. Попросить у него прощения за те два ужасных слова? Нет, это трудно во время танца, не сейчас, позже, она все объяснит. Что объяснит? Ох,
