так взращивать надо, самому. Подгонять, за волосы чтоб себя вытаскивала из тины тела, вверх! В дело её! Душа, паршивка, растет только в деянии.
— Таких советов, извините, я и сам надавать могу… Вопрос — как? На одно перо, на арапа, жизнь не возьмешь…
— За пропись простите, конечно, — внимательно глянул на него Мизгирь, как-то построжавший сразу, вольное в себе, насмешливое будто рукой твердой отведший, отстранивший. — Действительно, из тех еще совет… Это я ненароком, потому как человек. Слаб потому что и мал, и скоротечен — и всё ведь душой, вот в чем дело! Ведь мозг, тело совершенное, вегетативка там — все это впрямь на вырост дано, с опереженьем огромным, пред которым вся ученая гвардия пупеет… вся, кроме совсем уж рогоносцев от нее, от науки! Связи нейронные, — все тем же пальцем, согнутым теперь в вопрос, по тулье шляпы постучал, — на три, много-много на пять процентов используются — почему? А целевым потому что назначеньем дано, на великие дела, на будущее великое, и пусть не говорят, что у этого самого бытия цели нет, которая с прописной пишется… есть! А душа мизерная, хоть плачь, вы правы. На уровне спинного мозга где-то — если б думать его заставить… Ей, поганке, и сотая доля даденного не под силу — ну, не осиливает возможностей, все коту под хвост… и что, скажите, человеку делать, как не мост мостить через эту пропасть в себе?! Что нужней этого?.. Я, каюсь, в поддавки сыграл: нету запрета опереженья! Для общества так называемого, социального стада — да, есть, могу и согласиться, мне недолго; но никак не для личности. Мать до совершенства не доносит, как она ни старайся, — сам доноси, сам себя! Личность — когда захочет — свободна от диктатов социальной эволюции, всей этой обезьяньей лестницы, баобаба для бабуинов… Именно личность — сложившаяся уже, развившая в себе право выбора, на единицу хотя бы степеней свободы больше других имеющая!..
Они уже пришли, стояли на перекрестке, ему надо было направо, к дерзнувшей в небеса средь дореволюционной застройки семиэтажке редакции — «лакейской», как бесцеремонно и, вообще-то, по справедливости именовал ее Алексей, вот кому впору позавидовать было: слов никогда особо вроде бы не подбирал, о сказанном не жалел…
Разговора такого, встречи он не ожидал, и где — посередь улицы, в городе, где все люди этого круга и уровня, вполне образованческого, впрочем, друг друга знали, пусть и понаслышке даже. А уровень чувствовался, был, хотя разговор-то не бог весть какой пока, не привыкать к таким… все друг друга уговариваем, наставляем, жить учим — сами не умея. Видел Базанов его, точно, хотя и нечасто — в интеллигентских тусовках неких периферийных, средь художников и полубогемы всякой, в пивнухах отиравшейся, домодельных фаталистов с мозгами, набрякшими пивом и всяким сопутствующим вздором. В гуще народной, можно сказать.
— Перегнул с лестницей? Ну, не обращайте внимания — поскольку с неё ж и кричу. Неполноту души своей за неполноту сущего принимая, как все, да-с… а кто виноват, Пушкин? Сосед по коммунальному житью-бытью, маленькая зарплата? Убогость моя личная физическая, — и во впалую грудь себя ткнул, — конечность физиологическая вообще? Так нам дай хоть пятикратный срок, мы все равно профукаем, промотаем, — при всем при том, что и четверть отпущенного прожить как надо не можем, не делаем, что надо делать… И потому я, пусть мал, гнусен и грешен есть, говорю: деяние.
— Ну, а сами-то — нашли дело? Поприще?
— Я? Пожалуй. И вам предлагаю, как читатель-почитатель ваш: напишите книгу. Одну. Большую, маленькую — без разницы, но чтоб ёмкую. Жанр тоже дело десятое. Но чтоб вся была ваша, из вас. — Он почему-то знал, куда бить, на педаль какую давить; и упреждающе длань длинную свою, бледную, с тонкими узловатыми пальцами поднял, останавливая его вялую было попытку возразить, — и что-то завораживающее в этой некрасивой, почти безобразной ладони было, некий пасс, которому он неохотно подчинился. — Из ваших злых от боли… да, пристрастных от любви вопросов отвечающих, из единственности вашей, даже конечности — из всего… Этой книгой вы себя, прежде всего, выстроите, — вертикаль свою, доминанту, самою душу. В себе прежде навести порядок, потом уж и вовне браться. А может даже и не потребуется браться, когда в себе-то упорядочишься… тоже вопрос. Нет, — быстро и с горячинкой какой-то поправил он себя, — для нашего брата, русского, это не вопрос — конечно же, браться! У нас ведь какая главная проблема, головная боль всегда: куда деть себя в просторах этих наших, никем не мереных, куда руки приложить то есть, посвятить чему… Но начинать-то с себя. Торопить душу, иначе свернется… закапсулируется, да, клещами потом на свет божий не вытянешь.
— Да вы проповедник, смотрю… — с невеселой усмешкой сказал Базанов. — Сами, что ль, обожглись?
— Было дело под Полтавой, около горячего ходим. Чуть даже коньки самочинно не отбросил… Ну, это как корь, ребячье наше, детский протест. С моими-то физданными, тем более… А с проповедью — как знать, как знать… Может, я больше себя уговариваю, чем вас. Да и смешно нынче проповедовать, в эпоху всеобщего рацио. Когда сопливки даже, челку отдувая, вопрошают шариками, ручкой шариковой, куда- нибудь в газету иль на радио: расскажите им с точностью от и до, что такое любовь? А какая-нибудь бальзаковского возраста швабра редакционная потасканная, семьей обремененная и капризным альфонсом, им отвечает, муру несет про идеалы, про Фрейда… могу в подробностях представить, в лицах. Все требуют точного, с гарантией законченного идиотизма, знания: а можно ли через закопченное стекло увидеть линию, соединяющую Землю с Луной и Солнцем вместе? Не-ет, жить по Чехову грустно... Вам же, как по возрасту старший, — а я уж наверняка на червонец больше вашего отмотал тут, в тюряге бытия, — вам скажу более-менее точное: читал ваше многое, очерк последний тот же в сборнике общем — вы можете. Есть охват. Надеяться можете, что труд ваш, если как следует возьметесь, окажется по завершении небесполезным. Надежда эта даже сквозь густопсовую газетщину в этой книжонке светит.
— Густопсовая — это и моя, конечно?
— И ваша тоже, а как бы вы думали? Пусть вынужденная, в какой-то мере, но и… На мельнице будучи, да не запылиться?
Иван засмеялся, поговорку эту он давно знал, но как-то вот призабыл.
— А чему вы радуетесь? — Мизгирь поставил плоскую, огромную по сравнению с узкой брючиной ступню в порыжелой туфле на парапет углового садика, оперся рукой на колено, он явно устал идти — так слаб на ноги? — Погодите, наплачетесь еще. Если что будет по настоящему мешать, так это именно газетное, актуальщина всякая… не вы первый, не вы последний. Видал, сам эту ниву орать пытался. Наорался. И у большинства, у подавляющего, всё это ничем кончается — да-да, ничем!..
— А тогда стоит ли начинать?
На мгновенье-другое замер Мизгирь, уставившись на него; табачного, кажется, цвета глаза его не то что озадачены — изумлены были нежданным, незаконным по всем его понятиям препятствием таким для мысли и дела; и опомнился — гневом опомнился, с ожесточеньем непонятным дернул на нос шляпу, крикнул почти:
— Стоит! Именно потому, что — большинство!.. Потому только, что ты — не большинство!
И от них чуть не шарахнулась огибавшая угол девушка — с лицом смазливым, даже красивым, успел он заметить, но испорченным уже каким-то непоправимым, показалось, равнодушием. Сколько их поразвелось, таких, полны тротуары — сытых, красивых, равнодушных.
— Ф-фу, как вы громко… я думала — драка, — как знакомому сказала она Мизгирю, остановилась, мельком глянула и на него. — О чем вообще можно так кричать? Вы сумасшедшие, да!?
— О человеческом спорим, краса моя, как не кричать, — уже и ухмыляясь, проговорил Мизгирь, почти любовно взирая на неё, управлять собою он умел. — Всё о нем, негодном; но на вас глядя, Аля, забудешь и о нем… что человеческое?!. Мечта моя, вы куда?
— Высоко-о… — усмехнулась она подкрашенным в меру, антично очерченным, но и с каким-то извивом капризным ртом. — Но вы уже и забыли, Владимир Георгич? Сегодня же вечером презентация выставки, Садо-Арт! Вам что, особый пригласительный?
— Давайте, — снисходительно кивнул тот. — Но только два сразу… не откажетесь, надеюсь? — обернулся он к Базанову. — Не пожалеете, это уж в любом случае. И забавно, знаете, и поучительно — как человек себя преодолеть пытается, превозмочь, из себя выскочить… Рекомендую вас друг другу, кстати. Аля, это — Базанов!.. Иван Егорович, так ведь? — Пришлось согласно голову наклонить. — Комментарии нужны?
— Н-нет, — сказала она не очень, может, уверенно, улыбнулась ему, и впечатление замкнутости,
