Приказом генерала Трэвиса Каллена, временного командующего армией США, главнокомандующего Восточной карантинной зоны, и Его чести Джорджа Уилкокса, мэра Филадельфии:
Всем детям в возрасте от четырех (4) до тринадцати (13) лет, постоянно проживающим в незараженных (т. е. безопасных, отмеченных на карте зеленым) зонах Филадельфии и трех округах к западу от реки Делавэр (Монтгомери, Делавэре и Баксе), следует прибыть на железнодорожную станцию «Тридцатая улица» для немедленной эвакуации.
Каждый ребенок ДОЛЖЕН иметь при себе:
— Свидетельство о рождении, карточку социального страхования или действующий американский паспорт.
— Документальное подтверждение места постоянного проживания, например действующее удостоверение беженца или счет-фактуру за коммунальные услуги с указанием имени родителя или законного опекуна.
— Действующий прививочный сертификат.
— Для соблюдения порядка дети должны являться в сопровождении взрослых.
Каждому ребенку РАЗРЕШЕНО иметь при себе:
— ОДИН (1) предмет ручной клади размером 22??14 ??9? с личными вещами. СКОРОПОРТЯЩИЕСЯ ПРОДУКТЫ ПРИНОСИТЬ ЗАПРЕЩЕНО! Еда и питье в поездке предоставляются.
— Постельные принадлежности или спальный мешок.
В поездах, следующих в эвакуационную зону, ЗАПРЕЩАЕТСЯ провозить:
— огнестрельное оружие,
— ножи и прочие колюще-режущие предметы длиной более трех (3) дюймов,
— домашних животных.
Из материалов Третьей международной конференции по Североамериканскому карантинному периоду, Центр культурологии и конфликтологии Университета Нового Южного Уэльса (Индо-австралийская республика), 16–21 апреля 1003-й год п.в.
…царил хаос. Даже сейчас, много лет спустя, закрыв глаза, я вижу тысячи перепуганных, наседающих на ограждение людей, солдат, которые стреляют в воздух, чтобы приструнить толпу, истошно лающих собак и себя, восьмилетнюю, с чемоданчиком в руках. Его накануне вечером собрала мама, обливаясь горькими слезами. Она понимала, что расстается со мной навсегда.
Прыгуны заняли Нью-Йорк, Питтсбург, округ Колумбию — да почти всю страну! Во многих захваченных городах жили наши родственники. Мы очень многое не знали — например, что творится во Франции, других европейских странах или в Китае, хотя однажды я подслушала, как папа говорил приятелям, что там вирус проявлялся иначе — население просто вымерло. Вероятно, из всех городов мира уцелела лишь Филадельфия. Мы жили, словно на острове. Я спросила маму про войну, и она объяснила, что прыгуны — такие же люди, как мы, только больные. Помню, я перепугалась до колик, потому что не раз болела сама. Слезы текли ручьями: я боялась, что в один прекрасный день убью маму с папой и двоюродных братьев, ведь именно так делают прыгуны. Мама крепко обняла меня и сказала: «Нет, милая, это совсем другая болезнь! Ну успокойся же!» Я и успокоилась, но даже тогда недоумевала: если прыгуны — больные люди, то зачем война и солдаты? Разве насморк или ангину оружием лечат?
Инфицированных мы называли прыгунами. Не вампирами, нет, хотя это слово тоже употребляли. Про вампирскую сущность прыгунов я впервые услышала от двоюродного брата Терренса. Он показал мне их в комиксах, помню, это такая книжка, где мало текста и много картинок. Я потом спросила про вампиров папу и книжку ту продемонстрировала, но он лишь головой покачал, мол, нет, вампиры — это сказка о бледных темноволосых красавцах в строгих костюмах и мантиях, а прыгуны, к сожалению, не сказка, а реальность. Сейчас инфицированных как только не называют — летунами, пикировщиками, кровососами, вирусоносителями, но для нас они были прыгунами, потому что именно так нападали на жертву — прыгали с высоты. Папа говорил, как ни называй, суть одна: мерзкие ублюдки. Я чуть не онемела от удивления — папа никогда так не выражался, он был дьяконом Африканской методистской епископальной церкви и тщательно следил за речью.
Мы очень боялись ночей, особенно зимой. Мощных прожекторов тогда еще не было, со светом регулярно возникали перебои. Ели мы только то, что выдавали военные, а дома обогревали, сжигая мусор. Когда садилось солнце, на город опускалась пелена страха. Мы постоянно гадали: нападут сегодня прыгуны или нет. Папа заколотил все окна досками и каждую ночь караулил на кухне с ружьем — устраивался за столом и при свете свечи слушал радио, иногда спиртное потягивал. Во время службы на флоте он был связистом и что-что, а вахту нести умел. Однажды ночью я спустилась на кухню и застала его в слезах. Папа закрыл лицо руками и рыдал, дрожа всем телом. Почему я проснулась, не знаю, наверно, плач разбудил. Я считала папу воплощением силы и храбрости, героем, каменной стеной, за которой ничего не страшно. Разве герои плачут? Я спросила: «Папа, что случилось? Почему ты плачешь? Чего испугался?» Он лишь головой покачал: «Ида, Господь нас больше не любит. Думаю, мы Его прогневали, потому что Он нас покинул». Тут на кухню спустилась мама, зашипела: «Хватит, Монро, ты пьян!», а меня отправила спать. Моего папу звали Монро Джексон, а маму — Анита. Тогда я не сообразила, но сейчас думаю: папа рыдал, потому что в тот день услышал про поезд, хотя, возможно, и по другой причине.
Одному Господу известно, почему Филадельфия продержалась так долго. Я ее почти не помню, лишь время от времени со дна памяти всплывают обрывочные эпизоды: как мы с папой ходили за сладким льдом, как я бегала с подружками в школу имени Джозефа Пеннелла… А еще соседка, Шариз, чуть младше меня. Мы с ней часами болтали! В поезде я ее искала, но так и не нашла.
Я и адрес наш помню: Уэст-Лавир, дом 2121. Рядом был колледж, магазины, шумные улицы, где жизнь не замирала ни на минуту. Помню, как папа возил меня, в ту пору пятилетнюю, на автобусе в центр, полюбоваться украшенными к Рождеству витринами. Мы ехали мимо больницы, где папа работал
