одновременным сладострастным воплем.
Неожиданно я обвафлился от всей души. Вот к чему приводит общественное движение! — подумал я, с детства отличаясь остроумием.
— Господи, Галахад, — сказала потом матушка, — как чудесно накрахмалилось твое белье на этой неделе…
CAPITULUM II Жонглирование желе, или Цирк церковнослужителя
— Сын мой, — продолжил почтенный муж, — прежде чем я поведу свой волнующий рассказ дальше, позволь познакомить тебя с ученым хряком. Это животное выдрессировал мой старинный друг лорд Б…, и оно является, пожалуй, самой изысканной жемчужиной моей коллекции. Давай подойдем ближе!
Мы подошли, и скотина, вопреки всем ожиданиям, предоставила мне свой огузок для пристального изучения. Минуту помедлив, хряк громко и недовольно хрюкнул и поковылял к столу, на котором выбрал карточку с надписью: Поцелуй меня в жопу. Я сконфуженно отступил. Тогда это обаятельное животное, по знаку хозяина, взгромоздилось на самую жирную из тех продажных баб, которых Архиепископу нравилось укладывать на пол, и продемонстрировал великолепный мясистый шланг около четырнадцати дюймов длиной. Баба лежала на спине, широко раздвинув и подняв ноги. Одним прыжком скотина засадила свою кувалду в ее податливую киску, аккомпанируя себе на концертино. Похоже, в обоих искусствах хряк был таким докой, что баба под ним начала извиваться от восторга и в исступлении лизать похотливым языком рыло чудища, пока этот откормленный на убой свинтус (экстаз померк уж по краям, как пишет Браунинг о радуге[9]) не подсунул ей желе вместо сока, и наша идеальная пара повалилась на пол в экстазе восхитительного оргазма. Концертино тоже рухнуло, выдавив из себя протяжный, жалобный вздох, из чего помешанный на ономатопее[10] платоник, начитавшийся Корнелия Агриппы[11] и Парацельса[12], наверняка, заключил бы, что инструмент основательно вздрочнул.
Придя в чувство, животное стало подбирать со стола медные таблички: Фетишист, Садист, Мужелюб, Ураноложец и прочие термины из совершенной классификации Джона Аддингтона Саймондса[13]. На Мазохисте баба закричала:
— Это я!
Мастер Свинтус поднял переднюю лапу и шарахнул ее по носу.
— Хорошо–то как! — пробормотала она, когда умная тварь села на задние лапы и сплясала непристойнейший кордакс[14] на ее брюхе, раздутом восьмимесячным младенцем. (Поди, от верблюда, — прошептал Архиепископ, — поживем–увидим.) Поскольку танец, безусловно, оцененный по достоинству, не привел к мгновенному повторному оргазму, хряка осенила блестящая мысль. Он взял табличку с надписью Копрофил. С восторженным воплем будущая мамаша взмолилась, чтобы он вел себя как можно грязнее. Хряк повиновался. Из его мокрого поца с головокружительной скоростью хлынула горячая, пенистая, тугая струя зеленоватой мочи, а из его розовой сраки полились крахмалистые полужидкие фекалии, которые ассоциируются у нас с помойной диетой.
Вонь стояла нестерпимая. Минуты бежали стремительно, а непревзойденный мочевой пузырь нечистого животного семитов и мусульман непрерывно извергал журчащие ручьи. В жадном рту девчушки пенились и вскипали перехлестывающие валы, поскольку ее горло, как она ни старалась (а она изо всех сил пыталась заглотнуть побольше этой слизкой гадости, заметно расширяя просвет), — горло ее оставалось слишком узким для устрашающего потока мочи, которым ее потчевал чересчур услужливый любовник. Ее минжа тоже переливалась через края чемпионского табурета.
— Всю часовню затопили, — прошептал Архиепископ. — Теперь придется проводить дополнительное собрание в сраке.
Разумеется, эта возвышенная девушка сосредоточилась теперь на указанной части тела. Благодаря своему несравненному дару всасывания, которым после многолетней практики и в силу некой врожденной склонности овладела ее прямая кишка, девчурка проглотила бo?льшую часть фекалий, ну а всякие неучтенные пустячки застряли в ее пышных и курчавых лобковых волосах. Я не смог сдержать бурный восторг, и мой шип–во–плоти прорвал гульфик: пуговицы были пришиты небрежно, ибо матушка моя чрезмерно распалялась, когда я робко лизал ей случайно оголившийся клитор, а потому не уделяла пристального внимания куда менее пленительным швейным занятиям. Вцепившись в его упругое достоинство, я заорал:
— Дай мне эту жопенцию, о свинья из свиней! Надрессированное животное показало карточку: Чью?
Передо мною встала дилемма. Разумеется, я имел в виду девичью, но, сказав об этом теперь, оскорбил бы и, возможно, даже разъярил того, к кому питал глубокое почтение. С другой стороны, оказав ему благосклонность, я лишил бы себя величайшего удовольствия вылизать говнодырку леди. Так что я вновь пустился на хитрость. Глаза у девушки по–прежнему щипало от едкой урины ее четвероногого друга, и с достаточной уверенностью в своей безнаказанности я указал на собственный шанкр и табличку Мазохист. Хряк подобрал с пола концертино. С глубокой тоской и грустью заиграл он Слишком поздно, или слишком рано, косясь на книжную полку, где стоял трактат о сифилисе: совсем уж явное указание, что единственным доказательством излечения служит повторная инфекция.
Но в Архиепископе проснулось тщеславие: он заметил, что я утратил к нему интерес, а это не входило в его планы. Выскочив на арену, он принялся неистово дрочить, с величайшим проворством хватая сгустки спермы, подбрасывая их, как жонглер, и мало–помалу превращая в сплошной ком. Он не угомонился до тех пор, пока не слепил (за сто восемьдесят два оргазма) семь шаров весом около четырех унций каждый, которые весело крутил в воздухе, а затем с безошибочной точностью зашвыривал в обнаженные капустные грядищи своих бесчисленных подружек.
— Вернемся к нашим мемуарам! — вставая, сказал он с грустной доброй улыбкой. — Что за утомительный труд…
CAPITULUM III Бесталанный банан, или Вина винокура
— Мне было годков семь, — продолжил Архиепископ по завершении волнующей интерлюдии, описанной в предыдущей главе, — когда я впервые получил действительное удовлетворение от любовной страсти, которая с тех пор во многом направляла и вдохновляла меня на жизненном пути. Случилось так, что уже несколько дней мои массивные, тяжеленные муде распухали и набухали от той жидкости, которую мы именуем, сын мой (кобель ты этакий!), молофьей. Если верить автоматическим весам на нашем деревенском вокзале, они тянули аж на восемьдесят три фунта четыре унции, и кабы не удивительная крепость моего организма, не обессиленного даже развратом, я был бы обречен разделить незавидную долю самоанца с элефантиазом мошонки и возить слишком щедрые дары природы перед собой на тележке. К счастью, эта крайняя мера не потребовалась, однако, несмотря ни на что, гигантские мешки со спермой доставляли мне немалые неудобства при игре в футбол и т. п. Поглощенный своей бедой, которую скромность не позволяла мне раскрыть даже родителям, я бродил, нежно сжимая заботливыми руками мошну плодовитости, по парку, принадлежавшему одному из наших местных магнатов — знаменитому производителю старого шотландского виски, а также известному среди венериков любителю пирога с баранинкой. Однако мне суждено было сорвать маску с этого негодяя. Как я вскоре выяснил, он был всего лишь потрепанным распутником, членом Общества пройдох и пронырливым аферистом сомнительнейшего пошиба! В лощине одной из его лесистых долин я случайно наткнулся на этого парня, лакавшего из бутылки
