CAPITULUM V Аппендикс Короля
— Странное дело, — продолжил Архиепископ, пробираясь сквозь груды навоза, которыми преданный верблюд усеял пол, — ни один поэт еще не воспел по достоинству страсть, что с таким приторным великолепием расцветает меж кораблем пустыни и бедуином. Лейла, сладкопиздая ниггерская шалава, восприявшая мои первые вафли, как я уже рассказал в III–й главе, вдоволь насмотрелась подобных вещей, когда Нианза увез ее из дома, дабы она обслуживала пороки Джорджа Г…на [23] в Хартуме. Она видела, как Месрур, знаменитый евнух Махди, сломал безволосые пиздушки шестидесяти целок, не утратив при этом эрекции. Она присутствовала, когда Зулейка, королева Судана, как ее именовали, вызвалась отсосать и проглотить молофью у пятидесяти семи мужиков в первый час и у семидесяти двух во второй, когда она, так сказать, войдет в раж. Увы, всей Европе известно предательство, которое стоило ей жизни. В третий час в ее проворные уста уткнулся переодетый бесславный Селим ибн Харун. Как ты знаешь, сей полководец, стремясь к утехам, но не желая производить потомства, просверлил дырочку у основания своей спасательной дубинки, дабы оттуда вытекал животворный кефир. Разумеется, когда несчастная Зулейка подергала его вибрирующий камертон и обнаружила, что, несмотря на все ее старания, сок так и не выступил, она вскрикнула и лишилась чувств, заподозрив колдовство. С большим трудом придя в себя, она ухватилась за муде предателя и продолжила. Целых три с половиной минуты сосала она изо всех сил, после чего он зашатался, упал и испустил дух. Зулейка отомстила за себя. Но, вопреки всей ее обходительности, Эмир был непреклонен. Ты обязалась оприходовать больше полусотни хуев в час, — сказал он, — но потерпела неудачу. Наказание тебе известно. Несчастная женщина тяжело вздохнула и обреченно промолчала. Евнухи забили ее переднее и заднее рисовые поля целой горой зерен и с помощью искусных клизм с кипящей водой заставили рис разбухнуть. В решающий момент евнухи отошли в сторону, и когда с воплем ста тысяч страдающих бесов кишки бедной женщины лопнули, она скончалась в страшных муках.
— Пересказ этой сладострастной сцены, — сказал Архиепископ, — всегда трогает меня до слез. Взгляни! — Его клиновидный фаллос вновь стал объектом блестяще продуманной и великолепно исполненной дрочки. — Да! — подытожил эмоциональный священнослужитель, — она насмотрелась такого, что если бы сии картины выгравировать иглой в уголках глаз, это послужило бы предостережением тем, кого еще можно предостеречь. Она наблюдала, как семьдесят восемь дервишей насиловали Джорджа Г.рд.на[24] в семьдесят восемь ран, нанесенных копьем. Ее вадемекум трепетал под похотливой скалкой сэра Г…та С…та[25] на пыльной площади Абу–Клеа: она держала на своих черных коленях голову умирающего героя и приняла последнюю кончину, которую тот спустил по эту сторону небес в ее вместительную ротяру. Она единственная отомстила Араби–Паше, выставив на поле брани Тель–эль–Кебира свою пизду и за одну ночь заразив сифаком одиннадцать тысяч томми. Она была ветеранкой, что встала на рассвете у статуи Мемнона и своим мелодичным пердежом заглушила пение легендарной скульптуры. Некоронованная Императрица человечества, падаль для миллионов жеребцов — она была моей любовью, моей непорочной голубкой! Именно мне, простому мальчонке–содомиту с Бискайского залива, эта несравненная сорвиголова дарила брызжущую слизь своей прямой кишки и склизкие выделения своего нагнетательного насоса, а также гладкий от молофьи немой оракул — свою раздутую картофельную яму.
Мне, лишь мне одному — смачные утренние минеты!
Лишь мне — перепихоны, усиливающие аппетит перед завтраком! Лишь мне — послеобеденная содомия, а также грудные и подмышечные утехи, которыми поглощены мудрецы с пяти часов дня до самого ужина. Лишь мне — несказанные вечерние и ночные восторги! Ах, ебля, как ты отрадна!
Но я отвлекся. Страсть дикого бедуина к своему неутомимому скакуну — поистине тема для самого возвышенного из поэтов. Вот, — грациозным взмахом руки он показал на верблюда Хасана и, с бесподобной ловкостью направив его громадный таран в свое геморроидальное, свищеватое очко, засосал внутрь, — верблюд. Посмотри, с какой радостью ныряет он в мой говнопровод! Как энергично его любовные мочки бьются о мою задницу! Как он достреливает своим шотландским бульоном аж до самой ободочной кишки! — Кстати, я тебе не рассказывал, как к…ь А…и[27] проворонил собственную коронацию? — Я покачал головой и кончиком тимошки. — Дело было так, — продолжил Архиепископ, пока верблюд по–прежнему играл роль капитана Шоу (тип, скорее, свободного, нежели подавляемого любовника), отправляя пенистые сливки, похожие на рекламу палочек для бритья, в дымящиеся кишки восторженного целибатника. — Как тебе известно, к…ь Э…д[28], в бытность П…м У…м[29], предавался всевозможным порокам. Впрочем, нет! Хотя затычки Фреда А…ра[30] и многих других обследовали все трещинки его естественных отверстий, все оспинки его червивой плоти, все жировые складки его тучного тела, блаженство короля оказывалось под угрозой, его вера в справедливый миропорядок колебалась, а сама его душа пускалась в новую сомнительную затею, стоило ему хоть на миг представить (продолжай, Хасан!), что Провидению больше нечего ему предложить.
Однажды весной в В.ндз.ре[31] миссис Артур П…т[32] принимала ванну из липкой спермы… нет, не самого П…та и даже не к…я! Ты спросишь, чей же? Липкой спермы Клохтуна — Человека–штопора.
Человеку–штопору, совсем недавно увенчанному имперскими лаврами, велели явиться к к…ю. Если он такое выделывает своим телом, чего он только не вытворит своим хером! — подумала остроумная бабенка, достойная ученица Иммануила Канта. Мысль у нее не расходилась с делом, и уже через час после выступления гусиные потроха Клохтуна ввинчивались во всенародно обожаемую пиздядину великосветской давалки. Впрочем, его обходительность была небеспочвенна. Скажи своему старому разине, — молвил он, когда ее исступленная страсть была утолена, — что я могу доставить ему новые восхитительные ощущения, какие ему и не снились! Доставь их мне, душа моя! — вскричала распутная Молль Наабортаж. Ни в коем разе, — возразил эксперт, — ты не сможешь вставать дня три, а то и больше: такое вот сильное удовольствие. Это завело ее пуще прежнего, и, видя, что она закричит караул, если он не согласится (ты должен понять, дорогой, как важно всякому в моем положении иметь возможность сделать это в любой момент — все свидетели в сборе, нельзя упускать шанс!), он отказался от неравной борьбы, и уникальное выступление Клохтуна, Человека–штопора, началось.
Жаргончик сего удивительного человека заслуживает старательного описания, но я так устал диктовать эту говенную книжонку и так хочу отдаться целиком сей прелестной твари, целиком отдавшейся мне, что придется тебе довольствоваться лишь поверхностным знакомством. Он обладал всеми свойствами ложноножки амебы. Раскрой своего Маршалла–Херста[33] и прочитай про амебу: мне известно о ней ровно столько же.
Мало–помалу он вдвигал свой прибор в трепещущую полость бона–робы — одновременно спереди и с тыла. Матка вскоре заполнилась, но исполинское щупальце коварного Клохтуна втискивалось в волосатую сраку целых полтора часа, пока не заполнило сальные кишки до отказа. Ощупывая темноту невероятно чувствительным и безупречно натренированным орудием, он, в конце концов, наткнулся на аппендикс леди, сладострастно вставил в его узкое отверстие и спустил туда свое любовное пойло.
Кончившая анонимка лишилась чувств от наслаждения, а осмотрительный Клохтун ретировался, но был спешно вызван в королевские покои три дня спустя, когда миссис Артур доложила о находке своему благодетелю.
Короче говоря, к…я так пленила Клохтунова ебля аппендикса, что он стал заниматься ею круглые сутки. Государственные дела оказались в загоне, и когда раболепный сановник осмелился напомнить о
