Подкрепления подошли вовремя. Противника сбили с уже занятых позиций в долину, где и принудили отступать дальше, угрожая окружением. А остаткам нашей сотни… уже моей сотни, так можно сказать, поскольку от имени полковника Барра меня повысили до сотника, предложили убираться в тыл, то ли на переформирование, то ли просто ждать дальнейших указаний. Подчинялись мы даже Дикому Барону не напрямую, поэтому никто и не знал, что с нами делать. Разве что рюгельцы из орудийной прислуги вернулись к своим.
Лишних лошадей, которых теперь стало много, передали наступающим частям, за что нам отсыпали золота из казны Вергена. Ну и за оборону моста наградили опять же золотом. А что другое наемнику нужно? Золото и слава, причем слава тоже золото приносит.
Крутившийся при ставке барона человечек из «Усадьбы» предложил мне с остатками людей отправиться в Рюгель.
– Господин старший приказчик там, с ним и говори, – сказал он мне. – А так вас больше девать и некуда, взвода не наберется.
Это уж точно. Вспомню, какой колонной мы шли от Сарежа, а теперь оглянусь – и только головой качаю. Такими силами даже разбойников опасаться следует. А они здесь уже появились, как возле любой войны.
Из вольных уцелело четверо: Ниган, Барат, Мерви, ну и я. Все. Остальные так и полегли в бою с врагом. Настоящим врагом, тем, которого искали. С честью легли, никто не отступил, никто не струсил, каждый знал, за что бьется.
Остатки взводов смешались, слишком мало нас осталось для того, чтобы делиться на горцев, валашцев, свиррцев и вольных. Настроение у всех, как обычно у бойцов после страшного боя: вроде и горе, что товарищи погибли, и одновременно с этим радость маленькая, постыдная – сам-то уцелел, живой, и ждет тебя отдых, в то время как остальных в землю положили. Но этих хоть положили в могилу с почестями, не как тех вольных, что перебиты были валашцами.
Мерно ступают по дороге копыта коней, тянутся с обеих сторон холмы, оливковые рощи, виноградники, каменные дома деревень, даже развалины древнего города проехали. Тоже когда-то воевали здесь. И довоевались.
Останавливались на постой в деревнях, ночевали, затем дальше ехали. Только когда перебрались через рюгельскую границу, я и вправду поверил в то, что нам отдых выпадет, до этого как-то в голове не укладывалось. Ощутил это только в большой деревне на тракте, в которой ночевали мы на самом настоящем постоялом дворе, среди торговцев и обозников, с открытым трактиром, где подали пиво и горячее мясо. И хоть о войне здесь и болтали, но основной темой она в разговорах не была – все больше о ценах да урожаях народ трепался.
К вечеру следующего дня оказались в Рюгеле. Опять же на постоялом дворе разместились, неподалеку от рынка, потому что даже не знали, куда податься следует. Ну и вечером все разом на этот самый рынок и отправились, в «Любезного разбойника», где я обнаружил Злого с Тесаком, да еще и в компании Бейвера Хрипатого.
Я им не удивился, знал, что Арио должен быть в Рюгеле, ну а где он, там и эти. Ну и моему появлению никто не удивился, весть о гибели отряда и о том, что я с остатками сотни отправился сюда, дошла раньше нас. Поэтому поздоровались коротко, похлопали друг друга по плечам, а я присел за их стол. Остальные бойцы начали у дальней стены размещаться, где пустовал стол длинный, за который можно человек тридцать усадить.
– Ждали тебя, – сказал Злой, ставя передо мной пустой бокал и наливая вина. – Покой и свет нашим товарищам погибшим.
– Покой и свет, – повторил за ним я, а за мной уже все остальные.
Подняли бокалы, выпили, помолчали минутку, быстро произнося про себя слова короткой прощальной молитвы. Затем уже я спросил:
– Арио в городе?
– Арио на винодельне, той самой, помнишь? – спросил Бейвер. – С Пейро вместе, к слову.
– Что-то у нас это уже традиция, к вину поближе. – Я глянул на Злого.
Тот засмеялся коротко, затем сказал:
– Все верно, винодельни лучше всего, любит их Арио. Подвалы большие, всегда стоят уединенно, если груз, то глаза не мозолит, с них и на них все время что-то везут. Но я тебе и без него могу сказать, что тебя ждет.
– Да? – Я подозвал жестом подавальщика, попросил вина и ужин. – Просветишь?
– Ничего героического. – Он усмехнулся. – В Альмару поедешь со всеми своими, какие сейчас в строю. Надо будет… кого-то сопроводить. Кого – уже сам Арио скажет, если нужным сочтет. Мне не сказал, если тебе это важно.
– Больше некому кроме нас? – удивился я.
– В данном случае некому, так получается. Политика, сотник. – Злой надавил на последнее слово и отсалютовал бокалом. – Теперь за новое звание давай.
– Сотник… без сотни, – кивнул я.
– Новую наберут, это уж точно, Арио говорил, – сказал Тесак. – Ладно, давай и за повышение твое выпьем, что ли, вон тебе несут.
И точно, подбежал подавальщик, поставил кувшины с вином и водой, сказал, что еду скоро принесут, и умчался дальше, к большому столу, взяв монетки за вино. В том углу становилось уже шумно, явно большая пьянка надвигалась. А чему удивляться? Пусть война для нас сейчас короткая была, но хватили мы ее с избытком, вон сколько нас всего осталось из двух сотен человек. Считай, что один из десятка уцелел. Душа сейчас у каждого как ком земли ссохшейся, я этот ком у себя в груди ощущаю. И без вина и безумства пьяного его оттуда и не выбьешь, пожалуй. Потому что ни у кого из нас ничего другого в жизни нет, на чем могла бы душа отмякнуть. Нет семьи, нет детей, нет света, нет любви и добра. У кого-то и не было никогда, а у кого-то, как вот у меня сейчас, отобрали это все, вырвали с корнем, с кровью, с хряском, и осталась там пустота. А где пустота, там всякая мерзость рано или поздно заводится.
Дальше просто пили, Злой с Тесаком тоже за большой стол пересели, а Бейвер ушел скоро, сославшись на то, что встреча у него. Вроде он уже и не вербовщик, а все равно какие-то дела у него в Рюгеле, темные, понятное дело, светлых у нас не бывает, милость богов над нами, над душами нашими грешными, идущими тропами войны.
Давно не напивался я, с тех пор, наверное, как еще на валашской службе в первый раз в город пошел. Потом сдерживался, а семейному так и вовсе пьянствовать неприлично, ославят на всю степь… ославили бы. И потом, после… того, как все случилось, сдерживался, а тут как с цепи сорвался, понеслась душа в просторы. Вино не разбавлял, лил в себя как воду. Крик вокруг, хохот дурной, кто-то зингарских музыкантов к столу позвал, те струнами прямо над головой бренчат, зингарка поет, топает каблуками, шум, звон, угар.
Не знаю, кто их привел, может, даже кабатчик, почувствовавший большую добычу от ушедших в загул наемников, но потом кабак наполнился гулящими девками из портового района. Как-то сразу много их оказалось вокруг, тоже пьяные, дурные, кричат и на колени лезут. Напротив меня Барат с какой-то толстухой обнимается, что-то на ухо ей шепчет, та смеется, раззявив рот, раскрашенный смазанной помадой. И со мной какая-то чернявая рядом, все виснет на шее, а я ее даже не соображу в сторону толкнуть. А перед глазами у меня все та степь ночная, из сна. И я по этой степи иду, уже не понимая куда.
Оттолкнул девку, встал, бросил несколько монет на стол да и пошел в дверь. И Ниган за мной следом, он все это время в дальнем углу сидел, мрачный как смерть сама, злой да пьяный.
– Что, Арвин, неможется тебе там? – спросил он, когда мы на улице очутились.
– Неможется, десятник.
– А что так?
– Нет веселья, боль одна, – чуток подумав, ответил я ему. – Одному пить и то лучше.
Он кивнул, вытер губы тыльной стороной ладони, затем лицо потер, словно стараясь протрезветь.
– Может, и так. – Он сделал пару не слишком твердых шагов, оперся на стену. – Ты мне вот что скажи, взводный… нет, уже не взводный, а сотник… Скажи мне, сотник Арвин, для чего мы живы остались?
