поднял на нее глаза.
— Отец ваш умирает на ваших глазах, Юдифь Гуттер, а вы не можете удержаться от колких слов!
— Нет! Кто бы ни была моя мать, но я не дочь Томаса Гуттера.
— Вы не дочь Томаса Гуттера? Как вам не стыдно, Юдифь, отказываться от бедного человека в его последние минуты! Кто же ваш отец, если вы не дочь Томаса Гуттера?
Этот вопрос смирил гордость Юдифи. Проникнутая радостью при мысли, что ее никто не в праве осуждать за недостаток любви к мнимому отцу, она совсем забыла то важное обстоятельство, что ей некого поставить на его место.
— Я не могу сказать вам, кто был моим отцом, Генрих Марч, — отвечала она тихо. — Надеюсь, однако, что он, по крайней мере, был честный человек.
— Такой, стало-быть, каким, по вашему мнению, никогда не был старик Гуттер? Хорошо, Юдифь. Не стану отрицать, что по свету бродили странные слухи насчет Пловучего Тома, но кто же избегал царапин, когда попадал в неприятельский капкан? Есть люди, которые обо мне тоже отзываются не слишком хорошо; да и вы, Юдифь, я полагаю, не всегда счастливо отделываетесь от злых языков.
Последняя фраза была прибавлена с очевидной целью установить на будущее время основу соглашения между обеими сторонами. Неизвестно, в какой мере такая уловка могла бы подействовать на решительный и пылкий характер Юдифи, но в это время появились признаки наступления последней минуты в жизни Томаса Гуттера. Страдалец открыл глаза и начал рукою ощупывать вокруг себя, — доказательство, что зрение его потухло. Спустя минуту дыхание его сделалось чрезвычайно затрудненным и, наконец, совсем прекратилось. Перед присутствующими лежал безжизненный труп. Споры были неуместны, и молодые люди умолкли.
День окончился без дальнейших приключений. Довольные приобретенным трофеем, гуроны, повидимому, отказались от намерений совершить новое нападение на замок, рассчитывая, может-быть, что не совсем легко устоять против неприятельских карабинов. Начались приготовления к погребению старика. Зарыть его в землю было неудобно, и Гэтти желала, чтобы его тело опустили в озеро там, где похоронили ее мать. Кстати, здесь она припомнила, что сам Гуттер назвал эту часть озера «фамильным склепом».
Совершение обряда отложили до солнечного заката.
Когда все было готово, и Юдифь взошла на платформу, она первый раз обратила внимание на сделанные распоряжения. Тело лежало на пароме, окутанное белою простынею. Вместе с ним положили несколько камней, чтобы оно легче опустилось ко дну.
Наконец, все перешли на борт ковчега, и пловучий дом сдвинулся с места. Генрих Марч принялся грести, весла в его мощных руках казались легкой игрушкой. Могикан оставался простым зрителем. Было что-то величественно торжественное в этом медленном и однообразном движении ковчега. Озеро было спокойно. На поверхности воды не было ни малейшей ряби. Вокруг, куда ни достигал взгляд, — бесконечная панорама лесов. Юдифь была растрогана до слез. Генрих Марч — глубоко взволнован. Гэтти сохраняла все наружные признаки спокойствия, но ее грусть превосходила во всех отношениях печаль ее сестры, потому что она любила искренно, нежно своего мнимого отца. Вахта была задумчива, внимательна и на все смотрела с живейшим любопытством, так как ей в первый раз приходилось видеть при подобных обстоятельствах похороны белого человека. Чингачгук смотрел на все с важным и спокойным видом, как глубокомысленный философ-стоик, поставивший себе за правило не удивляться ничему на свете. Гэтти указала Марчу направление к могиле своей матери. Замок находился недалеко от южной оконечности той отмели, которая простиралась к северу почти на полмили; здесь-то, на самом краю этой отмели, Том Пловучий похоронил останки своей жены и сына, и здесь же теперь, возле них, готовились положить его собственный труп. Гэтти, посещавшая часто этот «фамильный склеп», умела отыскать его без труда во всякое время дня и ночи. Она подошла, наконец, к Марчу и сказала вполголоса:
— Положите весла, Генрих Марч. Мы уже проехали большой камень на дне озера, теперь недалеко до могилы моей матери.
Марч перестал грести и через минуту бросил якорь, чтобы остановить пловучий дом. Гэтти указала на могилу и заплакала. Юдифь также присутствовала при погребении своей матери, но никогда с той поры не видала этого места. Такая небрежность происходила совсем не от равнодушия к покойнице, — Юдифь очень любила мать и горевала о ее потере, — но она вообще имела инстинктивное отвращение ко всему, что напоминало ей о смерти. Не так было с Гэтти. Каждый вечер в летнюю пору при последних лучах заходящего солнца младшая сестра выезжала сюда в своей лодке, бросала здесь якорь и проводила некоторое время на этом дорогом для нее месте.
Марч взглянул в глубину и через прозрачную струю чистой, как воздух, воды увидел то, что Гэтти обыкновенно называла могилой своей матери. Это была небольшая скопившаяся на отмели груда земли. Кусок белого полотна, служивший саваном покойнице, еще колыхался над этой странной могилой. Остатки тела, опущенного в воду, лежали прикрытые наносной землей. Сказав Юдифи, что все готово, Марч без посторонней помощи поднял мертвеца и положил его на край парома. Прицепив концы веревки к ногам и плечам трупа, Скорый Гэрри приготовился спустить его в озеро.
— Не туда, Генрих Марч, не туда! — вскричала Юдифь, охваченная невольной дрожью. — Он не должен лежать возле моей матери.
— Отчего же, Юдифь? — с живостью спросил Марч.
— Нет, нет, дальше, Генрих Марч!
Юдифь сделала выразительный жест, и Генрих Марч по ее указанию спустил мертвеца немного поодаль от его жены.
— Вот тебе и Том Пловучий! — пробормотал Марч. Он склонил голову через борт.
— Поминай, как звали, — продолжал он. — А был мастер, и никто искуснее его не расставлял капканов и сетей. Не плачьте, Юдифь; не отчаивайтесь, Гэтти! Все мы рано или поздно должны умереть, и уж если смерть пришла, слезами не воротишь ничего. Потерять отца нелегкое дело, особенно таким девушкам, как вы, но еще можно пособить этому горю. Обе вы молоды, хороши собой и, разумеется, не долго останетесь без женихов. Если вам приятно, Юдифь, слушать честного и прямодушного человека, то я желал бы сказать вам несколько слов наедине.
Пораженная какою-то внезапною мыслью, Юдифь устремила на него проницательный взгляд и быстро пошла на другой конец парома, пригласив его следовать за собою. Там она села и указала Гэрри место возле себя. Все это было сделано с таким решительным видом, что молодой человек оробел, и Юдифь принуждена была сама начать разговор.
— Вы хотите говорить мне о супружестве, Генрих Марч? Так ли?
— Ваши манеры, Юдифь, совсем сбивают меня с толку, и я, право, не знаю, что вам сказать. Но пусть истина говорит сама за себя. Вы знаете, Юдифь, что я давно считаю вас прехорошенькой девушкой, какую только удавалось мне видеть, и этого я не скрывал ни от вас, ни от своих товарищей.
— Ну, да, я слышала это от вас тысячу раз, и, вероятно, вы не ошибаетесь. Дальше что?
— Дальше то, Юдифь, что если молодой человек говорит в таком тоне с молодой девушкой, это верный признак, что он придает ей некоторую цену.
— Правда; но это я слышала от вас миллион раз.
— Что ж такого? Всякой девушке, я полагаю, приятно слышать повторение этого. Дело известное: ничто так не нравится женщине, как беседа молодого человека, который повторяет перед ней в сотый раз, что он ее любит.
— Конечно, в известных случаях мы любим друг друга, но теперь мы в таком положении, Гэрри, что всякая пустая болтовня неуместна. Говорите без обиняков.
— Пусть так, да будет ваша воля, прекрасная Юдифь! Я часто говорил вам, что люблю вас больше всякой другой девушки; но вы, конечно, заметили, что еще ни разу я не обнаруживал ясно своего намерения просить вашей руки.
— Заметила, Генрих Марч, очень заметила, — отвечала Юдифь, и презрительная улыбка мелькнула на ее устах.
— Была на это основательная причина, Юдифь, и я не скрываю, что эта причина беспокоит меня даже в настоящую минуту. Не обижайтесь: я не намерен скрывать своих мыслей, да и не могу. Несмотря, однако, на всевозможные причины, я невольно должен теперь уступить чувству, которое давно закралось в
