лаборатории, тех убежищ, где оба Кюри хотели бы одни чувствовать их прелесть и знать их стыдливое убожество. Домик на бульваре Келлермана оказывается «жилищем мудреца», «кокетливым домом, вдалеке от центра, в Париже незнаемом, особенном, под сенью укреплений, — домом, где приютилось искреннее счастье двух великих ученых».
В почете оказался и сарай:
«За Пантеоном, на узкой, мрачной и безлюдной улице, какие изображаются на офортах, иллюстрирующих старинные и мелодраматические романы, улице Ломон, среди темных, потрескавшихся домов, у шаткого тротуара стоит жалкий, дощатый барак: это Городской институт физики и химии…
Я прошел двором с дрянным забором, жестоко пострадавшим от превратностей погоды, затем под каким-то одиноким сводом и очутился в сыром тупике, где умирало втиснутое в дощатый угол кривое дерево.
Здесь вытянулись в ряд похожие на хижины строения, длинные, низкие, застекленные, где я заметил маленькие, прямые язычки пламени и стеклянную аппаратуру разных видов… Никакого звука: полная и грустная тишина, которую не нарушал даже шум города. Наугад я постучал в дверь и вошел в лабораторию, поражающую своею незатейливостью: пол земляной, бугристый, стены покрашены известкой, крыша из дранки, свет слабо проникает сквозь запыленные окна. Какой-то молодой человек, склонившийся над сложным аппаратом, приподнял голову. «Месье Кюри — там», — сказал он. И тотчас снова принялся за работу. Прошло несколько минут. Было холодно. Из крана падали капли воды. Горели два-три газовых рожка.
Наконец появился высокий, худой мужчина, с костлявым лицом, с жесткой седоватой бородой, в маленьком потрепанном берете. Это и был месье Кюри…»
Кюри напрасно стараются отказывать репортерам, не пускать их к себе в дом, запираться в своей жалкой лаборатории, ставшей исторической: ни их работа, ни они сами не принадлежат уже им одним. Их быт, вызывавший своею скромностью удивление и уважение самых прожженных газетчиков, приобретает известность, становится общественным достоянием, превосходной темой газетной статьи:
«Мне хочется отметить здесь одну черту характера месье Кюри. А именно — его полное бескорыстие й скромность во всем. Это высокий блондин, немного сутулый, с выражением исключительной кротости в глазах; он пришел к славе еще молодым, но известность не опьянила его; кроме своих работ и круга своих теплых семейных отношений, этот ученый, этот мастер науки занят только одной заботой. Ему хотелось бы, чтобы его ученики и те молодые люди, которые придут вслед за ними с целью посвятить себя тяжелому научному труду, не были остановлены в своем стремлении прискорбными заботами о материальной жизни. Он забывает о собственных трудностях, о напряженных усилиях совместно со своей супругой, мадам Кюри, и думает лишь об одном: быть может, где-нибудь в Франции существуют научные исследователи, достойные внимания, никому неведомые дарования, которые никогда не будут в состоянии что-либо создать только потому, что они вынуждены забрасывать свои научные занятия из-за необходимости добывать хлеб насущный…
Я не в силах передать ни истинную красноречивость, ни тон горячего волнения, с каким месье Кюри сказал мне это. Заметьте, никто другой не говорит так просто, я бы сказал — так добродушно. Вот почему Пьер Кюри заслуживает большего, чем наше удивление, он имеет право на всеобщую симпатию».
Слава — какое это странно-изумляющее зеркало! То отображает верно, то искажает, как кривые зеркала в аттракционах общественных садов, рассеивая в пространстве множество изображений отдельных лиц со всеми малейшими их жестами… Жизнь обоих Кюри доставляет модным кабаре материал для сценок в обозрениях: газеты объявили, что Кюри нечаянно потеряли частицу из их запаса радия, и тотчас Монмартрский театр ставит скетч, где изображается, как оба Кюри, запершись в своем сарае, не впускают никого, сами готовят себе пищу и комически обыскивают каждый уголок, чтобы найти пропавшую частицу вещества…
Вот как описывает само событие Мари.
«Недавно у нас произошло большое несчастье. Во время одной тонкой процедуры с радием пропала значительная часть нашего запаса радия, и мы до сих пор не можем понять причину такой большой беды. Из-за этого происшествия мне придется отложить работу об атомном весе радия, которую я должна была начать на Пасхе. Мы оба приуныли».
В другом письме, говоря о радии, своей единственной заботе, она пишет.
«…Возможно, нам удастся добыть большее количество нашего незадачливого вещества. Для этого нужны минеральное сырье и деньги. Деньги у нас теперь имеются, но до сего времени нельзя было достать сырье. В настоящее время нас обнадеживают, и, вероятно, мы сможем закупить нужный нам запас руды, в чем нам отказывали. Итак, наше производство разовьется. Если бы ты знал, сколько надо времени, терпения и денег, чтобы выделить малюсенькое количество радия из нескольких тон материала!»
Вот что занимало Мари спустя тринадцать дней после присуждения Нобелевской премии. В течение этих тринадцати дней университет тоже сделал открытие: он открыл Кюри — «Великую чету»!
Бедность, переутомление, людскую несправедливость оба Кюри перенесли без жалоб, но теперь они впервые проявляют странную нервозность. Чем больше растет их известность, тем сильнее обостряется эта нервозность.
«…Как вы могли заметить, в данный момент судьба нам благоприятствует; но ее милости сопровождаются множеством всяческих беспокойств. Никогда мы не были в такой степени лишены покоя. Бывают дни, когда нет времени передохнуть. А ведь мы мечтали жить дикарями, подальше от людей!»
«…От нас требуют статей, докладов, а пройдет несколько лет, и те самые лица, которые их требуют, с удивлением увидят, что мы не работали…»
«Дорогой друг.
Мой доклад состоится 18 февраля, — газеты были плохо осведомлены. Из-за этого ложного известия я получил двести просьб о пропуске, на которые я отказался отвечать.
Чувствую полнейшую, непреодолимую инертность по отношению к своему докладу во Фламмариновском обществе. Мечтаю о более спокойном времени в какой-нибудь тихой стране, где воспрещены доклады и изгнаны газетчики».
«Все время суматоха. Люди, как только могут, мешают нам работать. Теперь я решила стать храброй и не принимаю никого, но все-таки мне мешают. Вместе с почетом и славой порушилась вся наша жизнь».
