второй план более достойную для человека цель: творчество ради любви к нему самому. Привыкнув к большой моральной честности, он не колебался согласовать свои действия с убеждениями. Когда из уважения к нему Шютценбергер хотел доставить ему академические отличия, он отказался, несмотря на преимущества, которые давало это в будущем, и написал своему директору:
«…господин Мюзэ сказал мне, что Вы имеете намерение снова предложить меня префекту для награждения знаком отличия. Прошу очень это не делать. Если Вы выхлопочете это отличие, я буду вынужден отказаться от него, так как я твердо решил не принимать никаких отличий любого рода. Надеюсь, что Вы избавите от поступка, который поставит меня в несколько смешное положение перед многими людьми.
Если Ваше намерение вызвано желанием доказать Ваше участие ко мне, то Вы это уже доказали и гораздо более действительным способом, дав мне средства для работы по моему желанию, чем я был очень тронут».
Хотя Пьер Кюри отказывался хлопотать о перемене своего положения, оно все-таки изменилось в 1895 году. Очень известный физик профессор Маскар, на которого произвели впечатление научные труды Пьера Кюри и уважение, оказываемое ему лордом Кельвином, настоял, чтобы Шютценбергер поднял вопрос об учреждении новой кафедры физики. Итак, Пьер Кюри был назначен профессором в условиях, еще более подчеркивающих его заслуги. Но, однако, в то время ничего не было сделано для улучшения условий работы, крайне неудовлетворительных, как мы уже видели выше.
Глава IV
первые я встретилась с Пьером Кюри весной 1894 года; тогда я жила в Париже, где уже в течение трех лет была студенткой Сорбонны[8]. Я сдала лиценциатские экзамены по физике и готовилась к испытаниям по математике; в то же самое время я начала работать в исследовательской лаборатории профессора Липпманна. Один физик-поляк, который приходился мне родственником и который очень уважал Пьера Кюри, однажды пригласил нас обоих провести вечер с ним и его женой.
Когда я вошла, Пьер Кюри стоял в пролете стеклянной двери, выходившей на балкон. Он показался мне очень молодым, хотя ему исполнилось в то время тридцать пять лет. Меня поразило в нем выражение ясных глаз и чуть заметная непринужденность в осанке высокой фигуры. Его медленная, обдуманная речь, его простота, серьезная и вместе с тем юная улыбка располагали к полному доверию. Между нами завязался разговор, быстро перешедший в дружескую беседу; он занимался такими научными вопросами, относительно которых мне было очень приятно узнать его мнение, а также вопросами социальными или гуманитарными, представлявшими для нас обоих большой интерес; между его образом мыслей и моим, несмотря на то, что мы происходили из разных стран, было удивительное сходство; его можно приписать отчасти известному сходству моральной атмосферы, среди которой каждый из нас вырос в своей семье.
Мы снова встречались в Физическом обществе и в лаборатории; затем он попросил у меня позволения сделать визит. Я жила тогда в комнате на шестом этаже в студенческом квартале, в бедной квартирке, так как мои средства были крайне ограничены.
Однако я чувствовала себя счастливой, осуществив, наконец, в двадцать пять лет давнишнее пламенное желание серьезно заняться наукой. Пьер Кюри навещал меня, относясь с простотой и искренней симпатией к моей трудовой жизни. Вскоре он стал говорить мне о своей мечте посвятить всю жизнь научному исследованию и попросил меня разделить эту жизнь. Мне было не легко решиться на это, так как это означало разлуку с родиной, семьей и отказ от проектов общественной деятельности, которые были мне дороги. Выросши в атмосфере патриотизма, поддерживаемого гнетом, царившим в Польше, я хотела, как и многие из моих молодых соотечественников, посвятить свои силы сохранению национального духа.
Так обстояло дело, когда в начале каникул я покидала Париж, чтобы поехать к отцу в Польшу.
Наша переписка во время разлуки закрепила за родившуюся привязанность.
Летом 1894 года Пьер Кюри писал мне письма, которые я считаю удивительными в целом. Ни одно из них не было очень длинно, так как он имел привычку кратко выражаться, но все они были написаны с очевидным желанием дать узнать себя той, кого он избрал подругой, таким, как он есть, с объективной искренностью. Само изложение мне всегда казалось исключительным: никто не умел так, как он, в нескольких строках описать душевное состояние или положение, вызвав поразительно правдивый образ при помощи очень простых средств. Некоторые отрывки из его писем уже цитировались в этой книге, а другие будут приведены дальше. Здесь следует привести те места, где он высказывает свой взгляд на предполагаемый брак:
«Мы дали обещание друг другу (неправда ли?) быть по крайней мере в большой дружбе. Только бы Вы не изменили своего намерения. Ведь прочных обещаний не бывает; такие вещи не делаются по заказу. А все-таки как было бы прекрасно то, чему я не решаюсь верить, а именно — провести нашу жизнь друг подле друга, завороженными нашими мечтами: Вашей патриотической мечтой, нашей всечеловеческой мечтой и нашей научной мечтой. Из всех них, по моему мнению, только последняя законна… С научной точки зрения… мы можем рассчитывать на некоторое достижение; в этой области почва крепче и вполне доступна, и как бы мало ни было достигнутое, это — приобретение».
«Я горячо советую Вам вернуться в Париж в октябре. Меня крайне огорчит, если Вы не вернетесь в этом году. Не из дружеского эгоизма я говорю Вам: возвращайтесь. Мне только верится, что здесь Вы будете работать лучше и делать свое дело основательнее и с большей пользой».
Из этого письма можно понять, что Пьер Кюри не представлял себе иначе своего будущего. Он посвятил жизнь своей научной мечте: ему нужна была подруга, которая могла бы жить этой мечтой вместе с ним. Как он говорил мне неоднократно, он не женился до тридцати шести лет только потому, что не верил в возможность брака, соединенного с тем, что для него было абсолютной необходимостью.
Еще двадцати двух лет он писал в своем дневнике: «Женщина гораздо больше нас любит жизнь ради жизни. Умственно одаренные женщины — редкость. Поэтому, если мы, увлекшись некой мистической любовью, хотим пойти новой неестественной дорогой и отдаем все наши мысли определенной творческой работе, которая отдаляет нас от окружающего человечества, то нам приходится бороться против женщин… Эта борьба почти всегда неравная, так как на стороне женщин законная причина: они стремятся обратить нас вспять во имя жизни и естества».
В цитированном выше письме видна его непоколебимая вера в науку и в возможность при ее помощи всеобщего блага человечества; это настроение можно сопоставить с тем, которое продиктовало Пастеру известные слова: «Я непоколебимо верю, что наука и мир восторжествуют над невежеством и войной».
Благодаря этой вере, что все вопросы могут быть разрешены путем научных исследований, Пьер Кюри не был склонен принимать активное участие в политике. По воспитанию и чувствам он был демократ и социалист, но не был связан никакой партийной доктриной. Он, однако, всегда выполнял свои обязанности избирателя, как и его отец. Он не верил в применение принуждения как в общественной, так и в частной жизни.
«Что подумали бы Вы, — писал он мне, — о человеке, если бы ему пришло в голову пробить лбом стену из тесаного камня? А ведь такая мысль может явиться в результате наилучших побуждений, но, по существу, она нелепа и смешна.
Я полагаю, что определенные вопросы требуют общего решения и в настоящее время уже не допускают ограниченного, местного решения, а когда вступают на путь, который ведет в тупик, то можно наделать много зла. Я полагаю также, что справедливость — не от сего мира, и что самая крепкая система, или, вернее, самая экономная, та, которая одержит верх. Человек изнуряет себя работой, а все-таки живет нищим. Это возмутительное дело, но прекратится оно не по причине своей возмутительности. Вероятно, оно исчезнет потому, что человек — своего рода машина; а с точки зрения экономии выгоднее
