— Мерзопакостная ночка выдалась!
— Ужас, не так ли?
— Жуть что такое.
Генри Уэллс нахмурился.
— Сегодня я… со мной что-то странное приключилось. Я гнал Гортензию через Маллиганский лес…
— Гортензию? — не понял Говард.
— Это его кобыла, — нетерпеливо пояснил я. — Вы никак из Брустера возвращались, верно, Генри?
— Точно, из Брустера, — подтвердил он. — И вот еду я промеж деревьев, гляжу внимательно — не вылетит ли прямо на меня из темнотищи машина со слепящими фарами, прислушиваюсь, как в заливе завывают и хрипят туманные сирены, — и тут на голову мне падает что-то мокрое. «Дождь, — думаю. — Надеюсь, продукты не подмокнут». Оборачиваюсь — убедиться, что мука и масло надежно прикрыты, и тут что-то мягкое, навроде губки, взвилось с днища телеги и ударило мне в лицо. Я хвать — и поймал эту штуку пальцами. На ощупь она была как желе. Я надавил, из нее потекла влага — прямо мне по руке. Было не настолько темно, чтобы я этой штуковины не разглядел. Забавно, что в тумане обычно все видно — ночь как будто светлее делается. В воздухе разливалось вроде как слабое свечение. Не знаю, может, это и никакой не туман был. Деревья-то просматривались: четкие, резкие. Так вот, я о чем: смотрю я на свою находку, и на что, как вы думаете, она похожа? На шмат сырой печени. А не то на телячий мозг. В ней канавки просматривались, а в печени канавок не бывает. Печенка, она гладкая как стекло. Ну я перетрусил! «Там, на дереве, кто-то есть, — говорю себе. — Какой-нибудь бродяга, или псих, или недоумок какой, печенкой закусывает. Испугался моей повозки — вот свой кусок и выронил. Потому что в моей-то телеге, когда я уезжал из Брустера, никакой печенки не было». Посмотрел я вверх. Вы и без меня представляете, как высоки деревья в Маллиганском лесу. Иногда в ясный день с проселочной дороги и верхушек-то не разглядишь. И кому, как не вам, знать, как дико выглядят некоторые из них — которые корявые да изогнутые. Забавно, мне они всегда представлялись этакими долговязыми стариканами — ну, понимаете, рослыми, сгорбленными и жутко злобными. Мне всегда мерещилось: недоброе они замышляют. Есть что-то нездоровое в деревьях, которые растут чуть не вплотную друг к другу — и все вкривь да вкось. Так вот, смотрю я вверх. Сперва ничего не увидел, только высокие деревья, белесые такие, влажно поблескивают в тумане, а над ними — густая белая пелена заволокла звезды. И тут что-то длинное и белое стремительно метнулось вниз по стволу. Оно прошмыгнуло так проворно, что я и разглядеть его не успел толком. Тонюсенькое такое, его еще поди разгляди. Что-то вроде руки. Длинная, белая, очень тонкая рука. Да только откуда бы там взяться руке? Кто и когда слышал о руке высотой с дерево? Не знаю, с какой стати сравниваю эту штуку с рукой, потому что на самом-то деле это была всего-то прожилка такая — вроде провода или бечевки. Не поручусь, что вообще ее видел. Может, все себе навыдумывал. И за толщину ее не поручусь. Но кисть у нее была. Или нет? Как только я об этом задумываюсь, в голове все плывет. Понимаете, она двигалась так быстро, что я ничего не мог разглядеть в точности. Однако у меня сложилось впечатление, будто она что-то обронила — и теперь искала. На минуту рука словно растеклась над дорогой, а потом соскользнула с дерева и направилась к повозке. С виду — здоровенная белая кисть, вышагивает на пальцах, крепится на чудовищно длинном предплечье, а оно, в свой черед, уходит вверх и вверх, до самой пелены тумана — а может, и до самых звезд. Я заорал, хлестнул Гортензию вожжами, ну да кобыла в лишних понуканиях не нуждалась. Рванулась вперед — я даже не успел выбросить на дорогу кус печенки, или телячий мозг, или что бы уж там это ни было. Помчалась сломя голову, чуть повозку не опрокинула, но я поводьев не натягивал. Думал, лучше лежать в канаве со сломанным ребром, чем замешкаться — чтобы длинная белая рука вцепилась мне в глотку и задушила. Мы уже почти выбрались из леса, я только-только облегченно выдохнул — и тут мозг мой похолодел. Не могу объяснить другими словами. Мозг в голове словно обратился в лед. Представляете, как я перепугался! Не думайте, мыслил я вполне связно. Сознавал все, что происходит вокруг меня, но мозг зазяб так, что я закричал от боли. Вы когда-нибудь держали осколок льда в ладони минуты две-три? Он словно жжет, верно? Лед жжет хуже огня. Ну так вот, ощущение было такое, словно мой мозг пролежал на льду много часов. В голове была топка, но — топка стылая. В ней ревел и бесновался свирепый холод. Наверное, мне следует возблагодарить судьбу, что боль длилась недолго. Прошла спустя минут десять, а когда я вернулся домой, то на первый взгляд пережитое никак на мне не сказалось. Точно говорю: я бы и не подумал, будто что-то со мной случилось, пока в зеркало не посмотрел. Вижу — в голове дырка.
Генри Уэллс наклонился вперед и откинул волосы с правого виска.
— Вот она, рана, — промолвил он. — Что вы об этом скажете? — И он указал пальцем на небольшое круглое отверстие в черепе. — Похоже на пулевое ранение, — пояснил он, — да только никаких следов крови не было, и можно далеко вглубь заглянуть. Такое ощущение, что ведет оно ровнехонько в середку головы. С такими ранами не живут.
Говард вскочил на ноги — и теперь пепелил моего соседа яростным, обвиняющим взглядом.
— Зачем вы нам врете? — заорал он. — Зачем вы нам рассказываете весь этот бред? Длинная рука, тоже мне! Да вы были в стельку пьяны! Пьяны — и между тем преуспели в том, ради чего я трудился до кровавого пота. Если бы я только сумел заставить моих читателей почувствовать этот ужас, изведать его хоть на краткий миг — ужас, что вы якобы пережили в лесах, я был бы причислен к бессмертным — я превзошел бы самого Эдгара По, самого Готорна. А вы — неуклюжий пьяный лжец…
Я в свою очередь поднялся и яростно запротестовал:
— Он не лжет! В него стреляли — кто-то выстрелил ему в голову. Ты только погляди на эту рану. Господи, да ты не имеешь никакого права его оскорблять!
Ярость Говарда улеглась, огонь в глазах погас.
— Простите меня, — покаялся он. — Ты не в состоянии себе представить, как мне хочется поймать этот высший ужас и увековечить его на бумаге, а вот ему это удалось играючи. Если бы он только предупредил, что станет описывать нечто подобное, я бы все законспектировал. Но разумеется, он сам не сознает, что он настоящий художник. Блестяще он сыграл, что и говорить, но повторить он наверняка не сможет. Прошу прощения, что я вспылил, — приношу свои извинения. Хотите, я схожу за доктором? Рана и впрямь серьезная.
Мой сосед покачал головой.
— Не нужен мне доктор, — заверил он. — У доктора я уже был. Никакой пули у меня в голове нет — дырка проделана не пулей. Когда доктор не смог объяснить, в чем дело, я над ним посмеялся. Ненавижу докторов; и в гробу я видал идиотов, которые считают, я вру. В гробу я видал людей, которые мне не верят, когда я рассказываю как на духу, что своими глазами видал длинную белую тварь — вот как вас вижу, — она соскользнула вниз по дереву.
Невзирая на протесты моего соседа, Говард уже изучал его рану.
— Дыра проделана чем-то острым и круглым, — сообщил он. — Занятно, но ткани не повреждены. Нож или пуля оставили бы рваный край.
Я кивнул и наклонился рассмотреть рану поближе. И тут Уэллс пронзительно завопил и схватился руками за голову.
— Ахххх! — захлебнулся он. — Снова началось — ужасный, чудовищный холод!
Говард вытаращился на него.
— Только не ждите, что я поверю в эту чушь! — негодующе воскликнул он.
Но Уэллс, держась за голову, в агонии метался по комнате.
— Не могу больше, не могу! — кричал он. — У меня мозг леденеет. Это не обычный холод, нет. О господи! Вы ничего подобного в жизни не чувствовали. Он жжет, испепеляет, рвет на куски. Словно кислота.
Я тронул его за плечо, пытаясь успокоить, но Уэллс оттолкнул меня и кинулся к двери.
— Я должен отсюда выбраться, — визжал он. — Эта тварь хочет на простор. В моей голове она не поместится. Ей нужна ночь — бескрайняя ночь. Она упивается ночной тьмой…
Уэллс распахнул дверь и исчез в тумане. Говард вытер лоб рукавом и рухнул в кресло.
— Псих, — подвел он итог. — Трагический случай маниакально-депрессивного психоза. Кто бы мог ожидать? Рассказанная им история — это никакое не искусство. Просто кошмарный грибок, порождение
