Мифы Ктулху

защитные очки с темными линзами, не позволяющими увидеть его глаза даже сбоку. Но как обнаружилось впоследствии, даже этим загадочным очкам было свое объяснение.

Пока Джулиан готовился к возвращению в Глазго, доктор Стюарт позвал меня к себе в кабинет, чтобы я подписал необходимые документы на выписку, и рассказал мне о чудесном выздоровлении моего брата. Выяснилось, что однажды утром, лишь неделю назад, зайдя в палату к своему необычному пациенту, доктор обнаружил, что Джулиан с головой забился под одеяло. И отказывался даже нос высунуть наружу, равно как и не позволял снять с себя одеяло до тех пор, пока доктор не согласился принести ему эти самые очки с темными линзами. При всей странности этой приглушенной просьбы, потрясенный психиатр возликовал: впервые после начала лечения Джулиан продемонстрировал некий осознанный интерес к жизни.

Очки оказались на вес золота: с их появлением Джулиан стремительно прогрессировал до нынешнего нормального состояния. Доктора удручало лишь одно: на сегодняшний день Джулиан категорически отказывался расстаться с очками, он просто-напросто уверял, что свет режет ему глаза! Однако ж, до известной степени, как сообщил мне достойный доктор, этого следовало ожидать. За время долгой болезни Джулиан настолько выпал из привычного мира, что его органы чувств за ненадобностью отчасти атрофировались — в буквальном смысле слова перестали функционировать. Выздоровев, он оказался в положении человека, который, долго просидев в темной пещере, внезапно обрел свободу и вырвался в яркий и солнечный внешний мир. Этим же отчасти объяснялась и некоторая неуклюжесть, сопровождавшая каждое движение Джулиана в первые дни после его выздоровления. Один из ассистентов доктора к слову заметил, как странно мой брат обвивал руками предметы (причем даже самые мелкие!), которые хотел поднять или рассмотреть поближе, — как если бы позабыл, для чего существуют пальцы! А еще поначалу пациент не столько ходил, сколько ковылял вперевалку, на манер пингвина, и его новообретенные способности к осмысленному выражению мыслей порою самым странным образом отказывали — и речь его деградировала до гортанной, шипящей пародии на английский язык. Но все эти аномалии исчезли уже спустя несколько дней, и нежданное выздоровление Джулиана осталось полной загадкой — точно так же, как и сама болезнь.

В купе первого класса на поезде Лондон — Глазго, по пути на север, я, исчерпав все самые банальные вопросы, что мне хотелось задать моему выздоровевшему брату (что характерно, отвечал он сдержанно-уклончиво), я достал книжицу карманного формата и погрузился в чтение. Спустя несколько минут, потревоженный гудком встречного поезда, я ненароком поднял глаза — и безмерно обрадовался, увидев, что мы с Джулианом в купе одни. Ибо брат мой явно обнаружил в старой газете нечто интересное, и не хочу и думать, что могли подумать посторонние люди при виде выражения его лица… По мере того как он читал, черты его исказила неприятная и, да, можно сказать, злобная гримаса: смесь жестокого сарказма, мрачного триумфа и непередаваемого презрения. Впечатление усугубляли необычные очки. Я несколько опешил, но не сказал ни слова, и позже, когда Джулиан вышел в коридор подышать свежим воздухом, я взял газету и заглянул в раздел, который он читал и который, по всей видимости, пробудил в нем такую гамму чувств. Я тотчас же увидел, что именно его так потрясло, и тень былого страха промелькнула в моем сознании, пока я в свой черед изучал статью. То, что я прочел, явилось для меня новостью, и неудивительно: с тех пор как год назад начался весь этот ужас, я в газеты не заглядывал, но ощущение было такое, словно это тот же самый выпуск. Все здесь, ничего не пропущено: события той недоброй ночи повторялись почти в точности — душевнобольные активизировались по всей стране, прежде нормальные люди внезапно принялись совершать безумные, чудовищные поступки, в центральных графствах оживились разнообразные секты и сатанинские культы, на побережье под Харденом снова видели морских тварей, а в Котсуолде происходило нечто и вовсе необъяснимое.

Стылое дыхание неведомых океанских глубин заледенило мне сердце. Я поспешно пролистал оставшиеся страницы и едва не выронил газету, обнаружив то, что почти ожидал найти. Ибо между Гренландией и северной оконечностью Шотландии вновь были зарегистрированы подводные пертурбации. Более того — я машинально глянул на дату наверху страницы по центру и убедился, что газета — недельной давности… Впервые она появилась в ларьках тем самым утром, когда доктор Стюарт обнаружил моего брата скорчившимся под одеялом в палате с зарешеченными окнами.

Однако ж, по всей видимости, страхи мои были безосновательны. По возвращении в наш дом в Глазго первое, что сделал мой брат, к вящему моему восторгу и удовольствию, так это уничтожил все свои старые книги о древнем знании и колдовстве. Но вернуться к сочинительству он даже не пытался. Напротив, бесцельно слонялся по дому, точно потерянный, и, как мне казалось, досадовал на те проведенные в трансе месяцы, о которых, по его словам, ничего не помнил. И ни разу, вплоть до ночи его смерти, не видел я его без очков. Думается, он даже спать в них ложился, однако ж что это значит, я постиг значительно позже — равно как и смысл его невнятицы в ту ночь у меня в спальне.

Так вот, об очках: меня заверили, что светобоязнь со временем пройдет, однако дни текли, и становилось все очевиднее, что обещаниям доктора Стюарта оправдаться не суждено. А что прикажете думать о еще одном замеченном мною изменении? Если раньше Джулиан был робок и застенчив и вялый его подбородок вполне соответствовал слабости характера, то теперь его словно подменили: он самоутверждался в сущих мелочах и при любой возможности, а лицо его — особенно губы и подбородок — обрело твердость и жесткость, прежде ему совершенно чуждые.

Все это несказанно меня озадачивало, а по мере того, как шли недели, я все яснее осознавал, что с моим изменившимся братом далеко не все в порядке, напротив — что-то серьезно не так. В придачу к его мрачной задумчивости Джулиана терзал какой-то тайный страх. Отчего он отказывается говорить о чудовищных кошмарах, что то и дело вторгаются в его ночной покой? Небо свидетель, он и без того спал мало, а когда засыпал, то частенько будил меня, бормоча во сне о тех же ужасах, что одолевали его в течение затяжной болезни.

Но затем, в середине октября, Джулиан и в самом деле переменился к лучшему — во всяком случае, мне так показалось. Он слегка приободрился и даже порылся в старых рукописях, в том числе и давно оставленных, хотя не думаю, чтобы он над ними действительно работал. А ближе к концу месяца он преподнес мне сюрприз. Уже какое-то время, сообщил Джулиан, он обдумывает в голове один замечательный сюжет, вот только, хоть убей, никак не получается толком им заняться. Над этой повестью он намерен работать сам, без соавтора, и ему понадобится проделать немало предварительных исследований: ведь материал необходимо тщательно подготовить. Джулиан спросил, согласен ли я потерпеть его капризы, пока книга пишется, и не нарушать его покоя — насколько позволяет наше скромное жилище. Я со всем согласился, хотя никак не мог взять в толк, зачем ему понадобилось врезать в дверь замок или, если на то пошло, зачем он прибрался в просторном подвале — дескать, «пригодится на будущее». Не то чтобы я пытался оспаривать его действия. Брат сказал, что нуждается в уединении, — и я не собирался ему мешать, насколько это в моих силах. Но признаю, любопытство во мне разыгралось.

С тех пор я видел брата только за трапезой — а за стол он садился не так уж и часто — и еще когда он выходил из комнаты, чтобы отправиться в библиотеку за книгами, что проделывал всякий день с пунктуальной точностью часового механизма. В ходе первых таких вылазок я подгадывал так, чтобы оказаться вблизи от входной двери к моменту его возвращения, ибо я по-прежнему ломал голову, что за произведение он пишет, и думал, что, возможно, получу хоть какое-то представление, глянув на его книги.

Но справочные издания, принесенные Джулианом из библиотеки, лишь усилили мое недоумение. Зачем, ради всего святого, ему понадобились «Рентгеновские лучи» Шалла, «Ядерное оружие и ЯСУ» Лаудера, «Расширяющаяся Вселенная» Кудерка, «Человек и энергоносители» Уббелоде, «Чудеса современной науки» Кина, «Психиатрия сегодня» Стаффорда Кларка, «Эйнштейн» Шуберта, «Мир электричества» Гебера и все бессчетные выпуски журналов «Нью сайентист» и «Прогресс оф сайенс», которые он всякий день пачками притаскивал в дом? И однако ж ровно ничего в его занятиях не давало мне повода для беспокойства, как в былые времена, когда он читал что угодно, только не научную литературу, а главным образом те чудовищные книги, которые теперь, слава богу, уничтожил. Я отчасти успокоился — но спокойствию моему не суждено было продлиться долго.

Однажды в середине ноября — в восторге от того, как я успешно справился с особенно непростой главой в моей собственной медленно обретающей форму книге, я заглянул к Джулиану, чтобы поведать о