удивительной способностью околевать весной.
Зато людям этой зимой жилось легче. Финна впервые за много лет не хворала в зимнюю пору; признаки беременности у нее появились только в начале марта. У нее всегда была слабая грудь, как и у ее матери. От ужасной, вечно дымившей плиты обе женщины кашляли все утро, с той минуты, как начинали разводить огонь, а по вечерам их мучил второй приступ. К тому же на хуторе стоял сильный запах коровьего помета и лошадиной мочи, который тоже вредно действовал на легкие, и Финна все время недомогала.
Она по-прежнему сама ходила за коровой, только ей теперь не разрешали брать сено для Букодлы, слишком щедро расходовала она небольшой запас, накошенный на выгоне; Бьяртур берег его для ягнят и тех маток, которые плохо ели другой корм. Финна кормила и поила корову, подметала хлев, выгребала из него навоз, содержала в чистоте стойло, — коровы всегда отблагодарят за такой уход. Она чесала Букодлу старым гребнем и подолгу задерживалась в хлеву, разговаривая с ней. Часто она давала ей рыбьи кости, которые тайком от Бьяртура ей удавалось стащить у собаки, изредка клала даже немного теста. Иногда на корову нападала тоска, и она начинала мычать, протяжно и сердито, (мшимо не верила, что когда-нибудь наступит весна. Женщина понимала, что сердце коровы в эти минуты бьется беспокойно, жизнь ей кажется пустой и мучительной. Тогда Финна, и сама знавшая в жизни отрады, среди дня спускалась в хлев, — она корову, говорила, что в жизни рано или поздно побеждаем добро; и мало-помалу корова успокаивалась и принималась желать спою жвачку. Старая Блеси, уже потерявшая надежду избавиться от соседства этого глупого, вечно жующего животного, презрительно фыркала через загородку. Зато дети научились у матери любить корову и ценили ее за то, что она дает молоко, которое радует душу и скрашивает жизнь всей семьи. Старуха Халбера тоже получала молоко; перепадало и собаке. Один Бьяртур не прикасался к этому «пойлу, отбивающему аппетит и вызывающему запоры»; молоком он только лечил больных ягнят, отваривая в нем жевательный табак.
Да, у детей даже зарумянились щеки и в глазах засиял свет здоровой молодости, — а раньше они постоянно простужались и были какими-то вялыми. Лень исчезла, они уже не ощущали подавленности или безрадостной пустоты в груди, им не казалось, что их распирает, будто все нутро их надуто водой и воздухом. Ауста Соуллилья стала лучше понимать самые туманные места в поэмах, которые ей давал читать отец, училась у него писать буквы на закопченном стекле и сделала успехи в устном счете. Девушка так выросла за эту зиму, что все платья стали ей тесны, приходилось вырезать проймы и вставлять клинья в рукава и бока. Это уже была большая четырнадцатилетняя девочка, с румянцем на лице и развившейся грудью; у нее теперь появлялись странные чувства и ощущения, а временами она недомогала. Да, пришлось пришить к подолу ее платья широкую кайму, так как из-под него стали выглядывать колени, сильные и круглые.
Зимой приехал пастор, велел Аусте почитать и пришел в восторг от ее успехов; она выучила читать и старшего брата. Но что она знает по закону божьему? Оказалось, что она вовсе не учила закона божьего, только изредка молилась богу, ничего не зная о нем.
— Так не годится, — сказал пастор. — Это незаконно. Девушке пора конфирмоваться.
— Что-то не доверяю я этому новомодному христианству, — сказал Бьяртур. — Прежде у нас был хороший пастор. Кто знал покойного пастора Гудмундура, будет всю жизнь помнить его. Порода овец, которую он вывел, сохранит его имя в наших местах на веки вечные.
Этот новый пастор — тьфу! Тоже — называется пастор! Плешивый юнец! Что он может понимать в овцах? Он, правда, любил поговорить об овцах и уверял, что большой знаток по этой части. Он всегда носился с какими-нибудь теориями, заимствованными из «Сельскохозяйственного вестника», а теперь выдумал, что надо завести специальную книгу, переметить всех овец и каждую записать под номером, чтобы осенью можно было установить родословную каждого ягненка. И он говорил, что было бы смертным грехом перед овцами, перед самим собой и перед семьей оставлять в живых самых слабых ягнят на том основании, что их невыгодно продавать, — ведь тогда родоначальниками будущего потомства как раз окажутся самые хилые экземпляры.
— Пастор Гудмундур никогда не говорил об овцах с другими, — сказал Бьяртур. — Никогда не заводил овечьей книги или какой другой, кроме своей древнееврейской. Но он был великим знатоком овец. Его работники рассказывали, что он отличал следы своих овец от чужих. У нас в приходе никогда не будет второго такого.
Они договорились, что Ауста подождет с конфирмацией до будущего года, пока не подрастет Хельги, но пастор настаивал, чтобы они уже этой зимой, еще до конфирмации, приходили в поселок учиться закону божьему — хотя бы необходимым основам, да и другим предметам, которые полагается знать в этом возрасте, — географии, зоологии, истории Исландии.
— Ты сказал «география»? Оба они хорошо знают долину, каждый бугорок, каждый утес, все родники на болоте, все извилины ручья; они никогда не заблудятся здесь, в любую погоду. А зоология? Да они же знают каждую овцу на хуторе, они выросли вместе с животными и понимают их. Ну, а насчет истории Исландии? Кто был Гримур Эгир, маленькая Ауста?
Ауста Соуллилья застенчиво ответила:
— Это был враг Хрольва Пешехода.
— Правильно, — сказал Бьяртур. — А куда он попал после смерти?
Ауста Соуллилья смущенно опустила голову.
— В ад, — сказала она.
— Вот видишь, что с ним приключилось, пастор Теодоур, — сказал Бьяртур, громко рассмеявшись, и немного спустя прибавил: — Прощай, пастор Теодоур. И старайся сам не попасть впросак.
Было начало марта. Бьяртур отправился к болоту за овцами. Погода была изменчивая — то падал мокрый снег, то прояснялось, даже солнце выглядывало. Мальчики по очереди пасли овец. Вдруг Бьяртур заметил, что у одной из овец, по кличке Хетья, вся голова в крови. Сначала он решил, что она сломала рог, но при более тщательном осмотре оказалось, что у овцы на обоих ушах ногти плены какие-то метки. Это открытие очень удивило его. Он осторожно ощупал окровавленные уши овцы и попытался выяснить, что это за метка и что здесь вообще произошло. Но уши были так изрезаны, что Бьяртур никак не мог рассмотреть тавро. Вряд ли это несчастный случай. Было о чем задуматься. Бьяртур подробно расспрашивал всех домашних, не заметил ли кто прохожего и долине. Пет, никто не проходил и не проезжал. Тогда Бьяртур сказал:
— Если действительно никого не было в долине, то, значит, в первый раз за все эти годы здесь случилось что-то непонятное. — И он рассказал, что обнаружил на ушах овцы какие-то странные метки.
Хельги неожиданно ответил:
— Мне показалось, что кто-то въехал верхом в озеро, когда шел снег.
— В озеро? Ты с ума сошел, парень! Какой масти был конь?
— Этого я не мог различить, — ответил Хельги. — Мне кажется, что коня не было.
— Ну, а на кого похож был человек, дуралей?
— Этого я не мог видеть из-за густого снега, — сказал мальчик. — Но мне кажется, что на человека он не был похож.
— А на что же?
Мальчик не мог описать виденного — это был какой-то ком, который катился, все катился вперед и свалился в озеро.
Бьяртур тяжело задумался. Задумались и остальные. Старая женщина что-то бормотала над своим вязаньем. Плохая это примета.
— Весной смотри в оба. Все мы кое-что заметили здесь, на хуторе. Знали, что привидение еще покажет себя. Но взять овец из стада да пометить их среди бела дня…
Наступили более мягкие дни, и уныние, вызванное странным происшествием, рассеялось. Дул теплый ветер, шел весенний дождь, и снег в низинах растаял. Из-под снега выглянула желто-коричневая долина с увядшей травой, лощины быстро зазеленели, да и выгон покрылся зеленью. Река вскрылась, на озере лед тоже тронулся. Финна стояла в дверях и дышала свежим весенним воздухом. Вороны улетели с хутора.
Маленький Нонни вынес овечьи кости на склон. Однажды он явился с важной новостью: у самой изгороди хутора появился одуванчик. Редкое событие в горной долине в это время года — распустившийся
