– Тогда, может быть, перенесем нашу беседу часа на два? – галантно предложил Жан–Филипп.
– Не исключено, что я здесь и заночую, – вздохнула Варвара, провожая глазами разбегавшиеся круги на воде и нашаривая ногой какую–то железку – не то гайку, не то скобу. – Минуточку…
Она подошла к самой кромке воды и, размахнувшись изо всех сил, благо сил хватало, забросила свою находку в море.
– Поищи, поищи, – пробормотала она, – отвлекись.
Гайка булькнула, и больше никакого движения в воде не возникало: видно, аполин обиделся.
– А вы ночью–то не замерзнете? – уже другим тоном – обыденным, домашним – забеспокоился Жан–Филипп.
– У меня халат с подогревом, – сказала она, накидывая капюшон на мокрые волосы. – Да поймите же, я с этим аполином два часа ныряла. За плавник держалась. И за шею. Вдруг опять…
– Да, – еще тише и мягче ответил он, и она поняла, что ему все про оленя известно. – Да, вы правы – мы в ответе за тех, кого мы приручаем.
Варваре захотелось сморщиться, но она автоматически сдержалась, памятуя, что при этой гримасе усики у нее встают дыбом. Беда вся в том, что мы в ответе еще и за тех, кого приручили не мы. Но говорить этого не стоит.
– Так что же вы наблюдали? – Жан–Филипп снова изменил тон – сейчас это был научный руководитель базы.
– Мираж нельзя назвать даже наблюдением. А сегодня и вообще ничего не было, – вероятно, аполины мешали.
Она промолчала о том, ради чего ныряла сегодня до одури и что возникло так слабенько, так отдаленно – скорее желаемое, чем действительное. Импульс боли, болезни, неблагополучия – те самые конвульсивные волны какой–то беды, которые исходят только от раненого или умирающего животного, испускаемые Золотыми воротами. Но не чудилось ли ей это и здесь, на побережье?..
– Скажите, пожалуйста, – медленно, словно подчеркивая этим всю важность вопроса, проговорил Жан–Филипп, – какова основная компонента того излучения, которое вы принимаете?
Варвара вскинула голову, так что капюшон упал на спину и с шелестом отключился. Ведь она ни словом не обмолвилась о своем чутье, но Жан–Филипп знал и даже не сомневался, что излучение – многокомпонентное, и с ним не нужно было лишних слов.
– Гравитация, – ответила она кратко и уверенно.
– Источник – живая система?
– Ворота – система живая. «Шпалы» – наполовину. Излучение из глубины моря, экранируемое островами, – чистая механика.
– Где именно расположен излучающий центр?
– На осевой линии между воротами. Расстояние от берега я и пытаюсь уточнить. Использую тень островов.
– Только что ж вы ныряете без гидрокостюма? – перешел он уже на испробованный отеческий тон.
Она безмерно удивилась, что он этого не понимает:
– Без костюма меня явно принимают за аполину – во всяком случае, пока я в их группе. А это – гарантия безопасности. Но вот за кого меня примут в гидрокостюме – не знаю.
– То есть вы полагаете, что гипотетический глубинный центр – назовем его хотя бы так – обладает анализатором?
– Дистанционным. Иначе и быть не может.
– И этот глубинный центр – не природное образование и не придаток живого существа, а некоторое квазимыслящее устройство, установленное здесь пришельцами неизвестной нам планеты и таким образом по возрасту столь же древнее, как Пресептория?
– Вряд ли стоит допускать, что сюда прилетали представители двух различных цивилизаций…
– Разумно. Тогда мы были бы уже третьими, а это почти невероятно – планета ведь далека от звездных скоплений. Но тогда как объяснить тот факт, что наделенное какими–то исполнительными приспособлениями мыслящее устройство – причем запрограммированное гуманоидами устройство, подчеркиваю! – допустило последовательную гибель трех взрослых людей и создание чрезвычайно опасной ситуации (и хорошо, что не хуже) для ребенка?
Варвара зябко поежилась, кутаясь в свой длинный халатик. Длинный и пушистый, как бурнус. Что такое «бурнус»? Откуда всплыло это слово? «Пробирая шерстинки бурнуса…» А, это оттого, что Жан– Филипп померещился ей врубелевским Демоном.
Но дело в том, что ассоциации – штука безошибочная. И стоит подумать, почему это вдруг – «шерстинки бурнуса…»
– По–видимому, – проговорила она, внутренне постанывая от необратимой утраты взаимопонимания и необходимости подбирать слова, – в нас не всегда видят разумных существ.
– Как это – не всегда? – всполошился Жан–Филипп. – Вы, голубушка, таксидермист, а не кибернетик, поэтому только вам позволительно допускать, что мыслящее устройство может действовать по настроению или капризу. Не всегда!..
Он спохватился и восстановил академический тон:
– Гуманное начало – вот первый закон, который в той или иной форме вкладывается в любую машину, не только мыслящую, но и обладающую свободой воли. Как робот, например. Логика и гуманизм – альфа и бета любой подобной программы. Тогда как же ворота Пресептории не пропускают ни одного живого существа, но спокойно впустили всех нас; молния, равнодушная к человеку под парусом, убивает Лероя; «шпалы» топят палатку с Серафиной, но вас, даже на большой глубине, никто не трогает; даже асфальтовые гориллы, которых вы объявили биороботами без всяких на то оснований, кроме неуязвимости их шкуры, они должны бы подчиняться этому управляющему центру как выносные автономно действующие придатки – и вот они опекают всех животных Степаниды, а нас обходят, словно мы – каменные глыбы.
– Вы хотите, чтобы я ответила вам на все эти вопросы? – негромко проговорила Варвара, стараясь вложить в собственные интонации как можно больше смирения.
– Я просто прошу вас пояснить, как все, перечисленное мною, согласуется с вашей моделью сложнейшей кибернетической системы, упрятанной на морском дне? Я подчеркиваю: вы имеете право на создание любой модели, но не отказывайте ей в элементарной логике! Как, впрочем, и гуманоидам, ее программировавшим.
Варвара беспомощно пожала плечами, глядя в море, золотящееся вечерними звездами. Ощущение холода, непериодическими толчками приходящее то ли из–за горизонта, то ли из–под него, настигло ее и здесь. Чувствует ли это Жан–Филипп? Если и чувствует, то себе не верит. Так человек, потерявший слух на девяносто девять процентов, будет уверен, что звон ему только чудится, пока не увидит колокола. И снова всплыло в памяти: «И не слышал колосс, как седеет Кавказ за печалью…»
– Я сама еще не успела в этом разобраться, – честно призналась она. – Вероятно, беда в том, что мы смешиваем понятия «гуманизм» и «земной гуманизм». Или что–нибудь другое.
– Ну знаете!.. – воскликнул Жан–Филипп, несомненно считавший себя исповедником какого–то всегалактического гуманизма.
– Да не знаю я, не знаю! – не выдержала Варвара, попирая всяческую субординацию. – Я только смутно представляю себе, что те древние строители Пресептории, за которыми вы не хотите видеть решительно никаких качеств, кроме способности возводить мегалитические комплексы, – это какая–то космическая элита, в неуемном всемогуществе возомнившая себя владыкой всего живого во Вселенной. Понимаете – всего, что под руку попадется! Попалась Земля, не знаю уж сколько там тысяч лет назад. Но что–то там не приглянулось, шумно, вулканы брызжут, альпийская складка образуется… Покинули. Взяли на память только несколько сотен видов зверюшек – может, живьем, а скорее всего, гены законсервировали. А вот на Степаниде тихо, нехлопотно, вот и возвели усадебку гостиничного типа. С палисадником. Семена для одного с Земли прихвачены, маргаритки там всякие, нарциссы, гладиолусы. Кибер–садовника поставили, чтобы сорняки вырывал. Одна беда: на земном языке маргаритки называются оленями, нарциссы – носорогами, гладиолусы – медведями. Метла, между прочим, – шаровыми молниями и прочими атмосферными неприятностями.
