изучил фотографии, возникли тревожные предположения об ошибке. Дело в том, что внутренняя полость черепной крышки имела странную пористую структуру. То, что Хэберлейн принял за вулканический туф или лаву, оказалось, как удалось установить через некоторое время, мелкоячеистой костной тканью, Хрдличка поделился сомнениями со своим коллегой Гэритом Миллером, а тому не потребовалось много времени, чтобы точно определить, кому принадлежала кость, найденная Хэберлейном. После увеличения снятого объекта до натуральной величины черепная крышка «второго питекантропа» превратилась в… головку бедренной кости южного слона! Случилось так, что в тот же день Хрдличка получил сообщение от Дюбуа о решении «загадки Хэберлейна». Первооткрыватель питекантропа любезно и, кажется, с торжеством предостерегал Хрдличку от возможной ошибки: новый череп «недостающего звена» не что иное, как головка бедра стегодона, вымершей азиатской формы древнего южного слона!
Эта история еще раз показала, что надеяться на счастливый случай в открытии предка все равно, что уверовать в легкость выигрыша главного приза лотереи. Везения в работе разведчика неизведанного мало — нужен труд, долгий, беззаветный и кропотливый, нужна глубокая вера в правильность выбранного пути. Короче говоря, поиск должен вести человек, обладающий качествами Дюбуа.
Почти 40 лет прошло со времени его открытия у компонга Тринил. Многочисленные попытки повторить триумф неизменно оканчивались неудачей. Кажется, надежда на успех исчезла окончательно. Однако оказалось, что за новыми находками обезьяночеловека совсем не следовало отправляться на далекую Яву. Для очередного открытия следовало в свое время убедить Дюбуа раскрыть хотя бы часть из трех сотен ящиков, вывезенных с Явы и установленных в темных подвалах Лейденского музея. Зная строптивый характер Дюбуа, можно со значительной долей вероятности предположить, что не случайно именно в 1930 г., а не раньше и не позже, он «позволил» Гансу Вейнерту уговорить себя распечатать ящики. Согласиться вскрыть их его «вынудили» весьма серьезные обстоятельства — сенсационные сообщения прессы, а затем и научных журналов об открытии Дэвидсоном Блэком и Пэй Вэньчжуном в Чжоукоудяне первого черепа синантропа, поразительно напоминавшего по главным особенностям черепную крышку обезьяночеловека с Явы. Так вот, среди костей в ящиках подвала Лейденского музея были найдены два обломка бедра питекантропа. Но и на этом дело не кончилось; Кёнигсвальд знал, что в прошлом, 1935 г. в коллекциях тринильских костей удалось найти еще один, третий фрагмент бедра «недостающего звена».
И вот представьте: после изучения новых обломков бедра питекантропа Дюбуа преподнес изумленным антропологам очередной сюрприз, заявив о том, что он отказывается от своих прежних взглядов, согласно которым питекантропу отводилась роль звена, связывающего мир антропоидных обезьян и человека, и отныне считает свое детище не чем иным, как гигантским гиббоном! Кто бы мог предположить такой поворот событий? Ведь именно Вирхов, главный виновник печального итога дискуссии относительно питекантропа в конце прошлого века, после которой оскорбленный Дюбуа запер в сейф черепную крышку питекантропа, не переставал твердить об открытии в Триниле не обезьяночеловека, а гигантского гиббона!
К тому же воинствующая склонность непременно идти наперекор побудила Дюбуа объявить настоящую войну антропологам: он не ограничился компрометацией питекантропа, но одновременно попытался поставить под вопрос обоснованность итоговых заключений Дэвидсона Блэка о положении синантропа в родословной человека. Дюбуа усомнился в оправданности вывода о том, что синантроп и питекантроп представляют одну и ту же, самую раннюю стадию в эволюции предков человека, язвительно высмеял крылатую сентенцию эволюционистов: «Синантроп есть подтверждение питекантропа». Как можно всерьез ставить в один ранг по значению открытия в Триниле и на холмах Сишаня? Для него очевидно — синантроп не восточноазиатский питекантроп, а попросту одна из разновидностей неандертальца. С Дюбуа пытались максимально деликатно спорить, разъяснять, требовать, наконец, обоснования причины его отказа от своей старой концепции, выглядевшей теперь, как никогда ранее, правдоподобной. Увы, тщетные усилия! Строптивец из Гаарлема, кажется, удовлетворен тем, что поставил коллег в позицию, в которой некогда страдал сам, снисходительно позволяя увещевать себя. О синантропе он высказался вполне определенно, чтобы впредь не повторяться, а что касается принадлежности питекантропа к гигантской разновидности гиббонов, то разве выявленное им при срезах бедренной кости пространственное расположение остеонов не достаточное тому доказательство? Остеоны в костях нижних конечностей гиббона образуют тот же, что и у питекантропа, рисунок, следовательно, существо из Тринила никакой не обезьяночеловек, а обычная обезьяна, но гигантской разновидности. Напрасно антрополог из Москвы М. М. Гремяцкий, повторив эксперименты со срезами бедра гиббона, указывал в письме к Дюбуа на его просчеты и ошибочные заключения. Сначала из Нидерландов почта доставила ответ, в котором высказывалось согласие с мнением русского коллеги, но прошло немного времени, и снова в воображении Дюбуа питекантроп превратился в гиббона. Споры с гаарлемским затворником, выбрасывающим время от времени небольшие статьи, провоцирующие дискуссии, стали занятием обременительным и, печальнее всего, бесперспективным. Возникали подозрения, заинтересован ли он вообще в достижении истины, или строптивость стала навязчивой манерой его общения с миром…
Вот почему Кёнигсвальд с такой неуверенностью позвонил в дверь знаменитого среди антропологов особняка на одной из улочек Гаарлема. А тут еще некстати сказанное камердинеру слово «коллега»… Разве не для них в первую очередь заказан вход в этот дом?
Дверь особняка наконец опять открылась, и на пороге во всем величии предстал камердинер. Долго же в этом доме решаются проблемы приемов!
— Профессор Дюбуа просит извинить его: ему нездоровится, и поэтому он не может принять господ, — торжественно прозвучало с порога.
Следовало ли надеяться на иной ответ? Но Кёнигсвальд слишком много связывал с надеждой на встречу с Дюбуа, чтобы сразу капитулировать:
— Мне неловко настаивать, учитывая болезнь профессора, но будьте снисходительны ко мне. Мы с супругой проездом в Гаарлеме и не можем задерживаться здесь ни на один день. В то же время у меня к профессору Дюбуа дело чрезвычайной важности. Прошу представить нас так: визитеры, возможно, безмерно назойливы, но они уверяют, что недавно прибыли с Явы. Имя мое Ральф Кёнигсвальд. По профессии я палеонтолог и геолог…
То ли слово «Ява» произвело магическое впечатление, то ли по настойчивому тону посетителя камердинер понял, что от него так просто не отделаешься, то ли он почувствовал себя виноватым, что сразу не спросил, как доложить хозяину, — как бы то ни было, не говоря ни слова, он исчез за дверью, оставив ее на сей раз открытой. Не добрый ли это знак?
А почему бы и нет, если учесть, что с Дюбуа они не только коллеги, но у них в некотором роде сходная судьба? Родители Кёнигсвальда, чувствуя приближение военной бури, эмигрировали в Новый Свет, на родину отца, происходившего (предмет особой гордости) от одного из родов американских индейцев. Далеко за океаном остался Берлин, где 13 ноября 1902 г. появился он на свет, и отроческие школьные годы Ральфа беззаботно прошли в одном небольшом бразильском городке. Можно ли сетовать на судьбу, если именно там зародилось то увлечение, которое стало теперь делом его жизни? «Специализироваться по палеонтологии и геологии лучше всего в Германии», — советовал Ральфу отец. Поэтому Кёнигсвальд сначала отправился в Берлин, а затем в жадных поисках учителей и знаний переехал в Тюбинген, и, наконец, в Мюнхен, где после завершения образования в 1927 г. его приняли ассистентом в знаменитый Мюнхенский музей, тот самый, где в скором времени ему посчастливилось ознакомиться с коллекцией зубов древних животных, собранных Хаберером в Пекине. Приходилось лишь досадовать, что известный теперь всем антропологам зуб, описанный Максом Шлессером и выразительно определенный им как «Homo? Anthropoid?», зуб, по-видимому, доставленный в аптеки столицы Китая из Чжоукоудяня, бесследно исчез из собрания костей.
Судьба, кажется, складывалась для начала счастливо, но экономические неурядицы, потрясавшие Западную Европу в 20-е годы, из-за которых период учебы и первые шаги самостоятельной научной деятельности вспоминаются Кёнигсвальду как нескончаемая череда трудностей, отодвигали его главную мечту о путешествии в тропики в неопределенное будущее. Но, очевидно, он, как и Дюбуа, родился под счастливой звездой: надо же случиться так, что осенью 1930 г. учитель Ральфа Анри Брейль, терпеливо натаскивавший его в свое время тонкостям «общения» с древним человеком и культурой древнекаменного века, неожиданно получил из Голландии письмо, в котором его спрашивали, не может ли он рекомендовать
