— Как вы меня нашли и откуда вы узнали, что я тот самый Сергей Калашников?
— Отвечай, папа, — кивнул Володя. Главное он уже рассказал, а детали можно доверить и отцу.
— Как-то слушали мы вечером радио. Выступал журналист Сергей Калашников, рассказывал о поездке в Чехословакию. И тут уж не помню кто…
— Мама, — подсказал Володя.
— Точно. Жена сказала — позвоните на радио. Вдруг этот товарищ и есть тот самый Калашников С. В. На другой день Володя позвонил и спросил… Что ты спросил?
— Я спросил — скажите, а Калашников Сергей, который выступал, он москвич? Мне говорят — москвич. А я спросил — он был пионером? А этот товарищ, который со мной говорил, говорит — я не знаю, кто ты, мальчик или девочка, возьми карандаш и запиши номер телефона Калашникова. Позвони ему, и он ответит на все интересующие тебя вопросы.
— Почему же ты мне не позвонил? — спросил я у Володи, и он вдруг показался мне до удивления похожим на Юрку Конокотина в детстве — такой же светлый, коренастенький и совсем по-мужски сдержанный.
— А я вам три раза звонил, но никто не отвечал.
— На прошлой неделе?
— Ага.
— Я был в отъезде. И дома никого. Жена за границей, улетела с делегацией.
— Но я — то вас всё же поймал, — улыбнулся Пронин.
— Сергей Васильевич, — сказал Володя, — значит, это ваша клятва?
— Наша, — ответил я и почувствовал комок в горле. Как не хватало мне в эту минуту Кости Новикова, именно Кости. Юрка мог оказаться здесь в любой час. Прилетит из очередной командировки и придёт. Прочитает мальчишескую нашу клятву, прочитает, помолчит, как я, и сразу же вспомнит Костю и последнее его письмецо с Западного фронта…
— Вы хотите у нас взять свою клятву? — спросил Володя.
— Не знаю… А что?
— Я её ребятам многим читал. Мы придумали отдать её в музей.
— Нет. Не надо, — сказал я. — Не надо. Мы сделаем по-другому. Вернётся в Москву Конокотин…
— Юрий?
— Юрий. Соберёмся чисто мужской компанией — ты с папой, мы с Юрой, вместе прочитаем это… Потом ты позовёшь кого-нибудь из своих самых верных друзей. И вы тоже напишете, о чём думаете, что обещаете, и поставите свои подписи. Положим обе бумажки в эту самую бутылочку и спрячем её туда же в дупло…
— И что будет потом? — спросил Володя, и по глазам его, полным света, было видно, что он отлично знает, что будет потом, через двадцать, через тридцать, через сорок лет.
— Наши потомки, которых, возможно, ещё нет на свете, тоже полезут обновлять скворечник, найдут эту бутылочку, все прочитают и узнают — чем мы жили, о чём мечтали, во что верила.
— Это хорошо, — серьёзно сказал Володя. — Так и сделаем.
— Если там где-нибудь найдётся местечко, я, пожалуй, тоже распишусь, — улыбнулся Пронин.
— А сейчас, Володя, проводи меня туда.
Мы вышли из подъезда втроём. Володя уверенно шёл впереди. Мы обогнули громадный дом, за ним другой.
— Вот он, — сказал Володя, — смотрите!..
На пригорке, словно под охраной светлых каменных ладоней, стоял высокий старый тополь.
На дереве уже набухли тяжёлые почки, и ветерок донёс откуда-то сверху свежий запах весны.
Катарина и Катерина
Проявил инициативу капитан. За окном ещё сверкали огнями пригороды, а он уже сказал:
— Товарищи, нам вместе ехать долго, так что давайте, как говорится, представимся друг другу.
Нас было четверо в купе, и мы познакомились. Соседи узнали, что я врач, а я узнал, что десятое место занимает инженер, одиннадцатое — капитан, а двенадцатое — девушка по имени Рая.
— Это очень кратко — Рая, — сказал капитан. — Для начала нам придётся угадать вашу профессию.
— Попытайтесь.
— Мы будем гадать, а вы говорите: «холодно», «горячо», ладно?
Прищурясь, как бы вглядываясь в даль, капитан посмотрел на девушку:
— Работница часового завода?
— Холодно.
— Стюардесса? — спросил инженер,
— Чуть теплее.
— Та-ак, — капитан поднял руку. — Сфера обслуживания?
— Ещё теплее.
— Торговля. ГУМ? «Детский мир»?
— Холодно, — сказала девушка.
— Укротительница хищников?
— Мороз.
— Общественное питание?
— Горячо.
— Порядок! — оживился капитан.
— Артистка, — уже по инерции сказал инженер.
— Горячо!
Капитан был заметно озадачен:
— Довольно странная комбинация получается — искусство плюс общественное питание.
Проводница принесла чай, и в купе завязался разговор — неспешный, типично дорожный. Инженер достал записную книжку и сказал, что каждый раз, приезжая в командировку, он старается выкроить время и побывать в театре, в музее, на выставке. Он завёл привычку заносить в эту книжку, где, когда был и что видел. Мы по очереди заглянули в его записи и удивились — как много он успел.
— Я всего лишь второй раз в Москве, — сказал капитан, — мне до вас далеко.
— А приезжие, они поактивней москвичей, — заметила Рая. — Мы как рассуждаем? Чего нам торопиться в Третьяковку? Она вот она, рядом. Успеем сто раз. Зачем рваться в Большой? Никуда он от нас не уйдёт.
— Понятно. Значит, вы москвичка…,
— Большой театр — он действительно никуда не уйдёт, — продолжала Рая, — а вот годы, между прочим, идут, и время уходит.
Я смотрел на Раю, и мне почудилось, что я где-то уже видел эту миловидную сероглазую девушку.
— Вы, значит, доктор? — спросил инженер. Это означало, что на очереди новая тема.
— Да. Но я надеюсь, вы не станете спрашивать — почему, когда вы вот так наклоняетесь, у вас здесь покалывает, а сюда отдаёт?…
— Нет, — засмеялся инженер, — я просто очень уважаю вашу профессию.
— А вы обратили внимание, — сказал капитан, — что из докторов часто выходят писатели. Возьмите, например, Антона Павловича Чехова. Есть ещё Вересаев и другие. Интересно, почему так получается?
— Видите ли…
— Знаете почему, — сказала Рая, — потому что доктор ближе всех к человеку. Он знает, что у него болит, что он чувствует…
— Возможно, что и так.
