И тут же обратился запросто, будто к другу, к Авдотьину:
— Я вот еще ничего с утра не ел, а тебе тоже не в тягость будет, а то какая б у нас хорошая пайка не была, а всё казенная…
Местная пайка еще три дня назад, по прибытии в лагерь, удивила Чехонина до невозможности. Так не кормили не только в полутора десятке предыдущих лагерей, пересылок и тюрем, где он успел за свою жизнь отметиться, но иной раз и на фронте. И судя по лицам местных старожилов пайку эту не выгоняли из многострадальных зековских тел неподъемными нормами выработки.
— А пока, хочешь ты или не хочешь, — переключился с приятного на необходимое майор, — начинай потихоньку рассказывать, как ты из Авдотьина Чехониным стал, да и как сюда попал — тоже интересно…
Кум приподнял над столом пухленькую папку с надписью 'Дело' и непонятными для непосвященных буквенно-цифровыми аббревиатурами на обложке.
— Вот тут про тебя много чего написано, да только все нечеловеческим языком, казенным. А мне вот интересно, как сюда тот самый снайпер попал… Да, а с глазами-то у тебя что? Про зрение нигде ничего не сказано…
— Форс это, — пояснил Авдотьин, снимая красивые очки в тонкой золотистой оправе. — Понты, если по-нашему. Тут стеклышки простые, да и не стеклышки вовсе, плексиглас авиационный, тот, что на фонари кабин идет.
— А зачем тебе пустые очки? — и насторожился, и удивился одновременно майор. — Под интеллигента косить? Так ты и без них на громилу не тянешь. Да и неудобно, небось, по камерам да пересылкам их сохранять? Начальство, да конвой так и спешат от греха подальше прибрать…
— Так я, гражданин начальник, не уркаган какой и не бухгалтер-растратчик, что б меня опасаться, — солидно огладил бородку Авдотьин. — Себя уважаю, да и другие меня тоже. По лагерям немало бывал, знают меня, да и конвойные на всем пути наслышаны были, кого везут. Кой-кто говорил даже: 'Побольше б таких, не служба была б, а малина'…
— Слышал-слышал, как же, — покивал в ответ майор. — Где Часовщик, там всегда порядок, тишина и покой. Сам не шумит, другим не дает. Закона старого держится, с начальством уважителен, но не сучится.
— А как же без уважения? — согласился Авдотьин. — Мы воруем, вы ловите. Поймали, доказали — изволь отбыть без бузы и шороха, что положено. Вот только если и тебе выдается положенное. Да что ж я вас, гражданин начальник, учить-то буду? Сами все знаете получше меня, раз теперь в должности такой.
— А прямо спросить? — подсказал майор. — Как, мол, сюда попал? На чем погорел?
— Так не мое это дело, — уклончиво ответил Авдотьин, — вот только, помнится, в сорок четвертом на вас полковничьи погоны были… Ну, да времена меняются, люди нынче кругом новые…
— А ты на этот маскарад не смотри, — посоветовал майор. — В сорок третьем я к вам в батальон тоже не в чекистском обмундировании приезжал.
— Вот-вот, я и говорю, какое мое дело? Разве вы, гражданин начальник здесь, да в майорских погонах, значит, так надо. А мое дело — вас слушать, помогать, если смогу, на ошибки ваши указывать, если такие случатся.
— И частенько в прежних местах указывал? — искренне поинтересовался майор.
— Да бывало, все мы люди живые, кто не работает, тот не ошибается. Важно ошибку во время заметить, не дать ей в непоправимую перерасти…
— А что по-твоему непоправимо?
— Да смерть человеческая непоправима, — пояснил Авдотьин. — Остальное всегда можно как-то поправить, ну, или компенсировать…
Тут в их разговор, доброжелательный и спокойный, вмешался дневальный по корпусу, такой же молоденький солдатик, как и тот, что конвоировал сюда Авдотьина. Солдатик принес на чеканном медном подносе, сделанном где-то в Центральной Азии лет двести-триста назад, пару граненых стаканов в мельхиоровых, фигурных подстаканниках, сахарницу, полную мелкого, ослепительного белого, как снег за окнами, песка, блюдечко с тонко нарезанным лимоном и тарелку с горкой бутербродов, накрытую цветастой салфеткой. Следом за ним второй паренек в потрепанном, грязноватом мундирчике, явно подменном для хозработ, притащил здоровенный, литров на пять, закопченный чайник, исходящий жаром, чувствительным даже в таком протопленном помещении. Поднос с нехитрой, но такой аппетитной снедью был водружен на стол, а чайник второй солдатик поставил на пол, предупредив: 'Оно, тарищ майор, огнянное! Кяпиток!'
— Приступай, рядовой, — пригласил майор, разливая чай.
Отказываться Авдотьин не стал, в лагерях от угощенья не отказываются, прихватил лежащий сбоку большущий бутерброд с толстым, смачным куском любительской колбасы — когда еще такую попробуешь, в посылках с воли сырокопченую иной раз пропускают, да только на нынешней зоне не посылок, ни писем ждать неоткуда и некому. Так хитро накрутили после приговора исполнители, что исчезли с людских глаз и почтовых адресов несколько сотен приговоренных, будто и не было их никогда на свете.
— Рассказать вы меня о себе попросили, — прожевав бутерброд и запив его кисло-сладким, крепким чаем, сказал Авдотьин. — Понимаю, что не просто так, особенно с переменой фамилии. Значит, начал я свою жизнь лагерную в пятнадцать лет, считай, перед самой войной. Осудили тогда нас за один грабеж, дальше рыть не стали, поленились, а в самом деле за нами много чего к тому времени числилось…
На детской зоне тогда порядки были копией взрослых. В авторитете те ходили, у кого статья посерьезнее, да кто за себя постоять мог не только кулаками, но и головой. Не скажу, что жизнь там райская была, но устроился я неплохо, если с другими сравнивать. Да и как не устроиться, если старшие мои подельники со 'взросляка' на меня маляву отправили, да и с воли по их наущению посылки подбрасывали. Я-то сам сирота, есть где-то в Саратове или Самаре тетка какая-то по материнской линии, если живая еще, да только я её никогда не видел, не искал и искать не собирался. Зачем человеку своим объявлением привычную жизнь ломать, какая б она, жизнь эта, не была.
Ну, прокантовались мы худо-бедно до войны, а как попер германец на нас, так и в самом деле стало и худо, и бедно. Никто, правда, не ворчал, не возмущался, что пайки урезали, что нормы выработки прибавили, хоть пацаны, а понимали, что положено. Я-то там в основном слесарил. Говорят, талант у меня к механике, ко всяким железкам. Я ведь и в серьезной банде оказался из-за него, любой замок в городке своем мог женской шпилькой открыть. Это я уж после войны до сейфов-то добрался, а по первости — магазины, склады, квартирки кого из богатых. В стране пусть и полное равенство, а богатые люди есть.
По весне сорок второго мне, да еще полусотне ребят, восемнадцать стукнуло, думали, на 'взросляк' переводить будут. Мне еще два года тянуть полагалось, а по военным временам никакой досрочки никому не светило. Однако, собрали нас в клубе лагерном, и кум объявил, что прерывает советская власть нашу отсидку и дает возможность судимость вообще снять. Короче, отправили всех воевать.
Уже потом, лет через десяток после Победы, слышал я истории, как таких вот пацанов с одними лопатами под танки германские бросали, как с одной винтовкой на троих в атаку посылали. Вранье это всё, кто и зачем такое придумывал — не знаю, да и знать таких людей не хочу. А нас определили в полевой лагерь, учиться. Вот там зона за сказку нам показалась. Пусть и кормить стали чуток получше, но к вечеру до коек едва добирались и падали, как убитые. Серьезно готовили, без дураков.
Комбат наш будущий, он тогда начальником этого лагеря был, частенько выходил с 'дегтяревым' на полигон, где мы ползали, окапывались, бегали то в атаку, то обратно. Посмотрит-посмотрит, бывало, на нас, да как даст пару-тройку очередей над головами… Пули свистят, душа в пятки уходит, а комбат только посмеивается. Мол, вот на фронте посерьезнее будет, да и там я вам трусить и лениться не дам. Спасибо ему, хорошо выучил, я эту науку до сих пор помню.
Почти три месяца нас гоняли, как сидоровых коз. И вот что интересно, будь это на зоне, давно бы половина из собранных в 'учебке' в бегах ушла или бунт учинила, а тут никто даже не пикнул. То ли понимали, что за свою жизнь драться учат, то ли просто народ у нас такой, что раз уж беда пришла, так для всех она, что для воров, что для фраеров, что для прочих граждан. А через три месяца перебросили наш батальон подо Ржев, там как раз наступление началось наше, пытался тогда генерал Жуков германскую
