В это время дверь распахнулась, и на пороге показался мой комиссар Давид Кеймах, а за ним — высокий белокурый юноша, боец Захаров. Мы бросились друг к другу и обнялись все трое разом.
— Теперь не пропадем, теперь не пропадем! — плача твердил Захаров.
И по моим щекам текли слезы… свои или чужие — кто знает.
Часов в девять вечера мы были в лесу, в лагере отряда.
В густой и сырой тьме вокруг нас собралась небольшая группа людей, одетых кто во что. Большинство лиц было мне незнакомо, но люди, видимо, знали, кто я, и обступили меня с приветствиями и вопросами. Я понял, что они верят в меня, ждут от меня помощи и руководства.
— Но где же остальные москвичи? — обратился я к стоявшему рядом со мной десантнику Саше Волкову — лучшему песеннику в отряде.
Кто-то бросился разыскивать десантников, кто-то сказал, что в лагере больше никого нет, и добавил, что остальные разошлись ночевать по деревням. Я спросил, выставлены ли часовые. Несколько голосов наперебой ответили: сейчас, мол, выставим. С дисциплиной, видимо, дело обстояло в отряде неважно.
Но это для меня, пережившего столько невзгод, не было страшным. Главное — кончилось одиночество, у меня теперь было на кого опереться.
Велика была наша радость, когда через двадцать девять дней, после блужданий и поисков друг друга, состоялась встреча части уцелевших москвичей-десантников.
Медсестра Оля Голощекина ушла искать меня под Борисов и не вернулась. Не хватало и многих других.
Узнав, что среди десантников, собравшихся вокруг комиссара, оказался и Павел Семенович Дубов, я особенно обрадовался. Он за это время постарел и осунулся. Но глаза его по-прежнему сверкали молодым блеском.
— Вот видите, — сказал он мне, оставшись со мной наедине, — что получается, когда военным делом руководит невоенный. И дисциплина за месяц послабела, и ошибок немало наделали…
— А что же вы не помогали командиру?
Дубов вскинул свои умные глаза и в раздумье проговорил:
— Чтобы помочь командиру, надо знать, какой у него план и какое приказание последует за первым… В бою приказание командира часто видно лишь с одной стороны. Другое дело, если боевая операция разрабатывается заранее. Тут все можно продумать и учесть. Да и в этом случае все же должен быть человек, который лучше других взвесит все за и против и скажет: «вот так». А когда командира начинает каждый поправлять, то вместо одной ошибки может быть внесено десяток. Ошибаться-то присуще всем, только каждый из нас может ошибаться по-разному… Вот и нельзя допускать, чтобы в приказ командира вмешивались бойцы.
Мы долго говорили.
Дубов ни слова не сказал о себе. Но другие рассказали, что он совсем неплохо организовал засаду на гитлеровцев. Дорога между озером и болотом была вымощена бревнами. Гитлеровцы в этом месте ездили на автомашинах с пониженной скоростью. Мина, поставленная на гряде бревен, взорвалась под автобусом, переполненным вражескими солдатами.
Следовавшие за автобусом две машины с живой силой остановились. Ни объехать, ни развернуться. Двух бойцов с пулеметом Дубов расположил за озерком, на расстоянии ста — ста двадцати метров от дороги, и бойцы по его приказанию сразу же после взрыва открыли фланговый огонь по фашистам. Сам же он замаскировался с пулеметчиком у дороги.
И когда уцелевшие гитлеровцы, спасаясь от губительного флангового огня, бросились назад, Дубов из своего укрытия, с дистанции сорока — пятидесяти метров, открыл по ним огонь. Враг, оставив десятки трупов и раненых, вынужден был отойти, укрываясь от пулеметного огня. Только вторая, следовавшая позади, немецкая автоколонна заставила смельчаков отступить и удалиться.
Дубов умолчал и о том, как он расправился с предателем старостой. «Дело само себя показывает», — говорил он.
Почти целая ночь ушла на организационные дела. С трудом собрали людей, разбредшихся по деревням, с трудом построили пестрый народ: москвичей-десантников всего шесть человек, остальные партизаны из окруженцев и местных крестьян, — среди них была одна женщина и два мальчугана. Всего в этом отряде числилось сорок пять человек, собрать же удалось только тридцать семь.
Я вспомнил, как однажды наблюдал гитлеровцев, гнавших на ремонт дороги мобилизованное ими местное население. Я лежал в густом кустарнике около шоссе, мимо меня шли пешком и ехали на подводах белорусские крестьяне с лопатами и топорами. Сопровождало их с десяток гитлеровцев-велосипедистов. Приотставшего пожилого крестьянина фашист, ехавший позади, ударил со всего размаха палкой. Крестьянин, подхватив полы сюртучишка, догнал впереди идущих.
Было бы тогда человек пять автоматчиков, и я бы, не задумываясь, приказал перестрелять фашистских конвоиров и заставил бы возвратиться по домам этих невольников.
Я, конечно, понимал, что гитлеровцы выслали бы карательный отряд в эти деревни, приписали бы этим гражданам связь с партизанами и жестоко расправились с мирным населением. Но я также понимал, что население, выгоняемое на ремонт вражеских дорог, вольно или невольно на какой-то отрезок времени отодвигает час победы. А кто может подсчитать, сколько стоит минута военных действий? Ведь за минуту можно сделать не один выстрел из дальнобойного орудия, сбросить на цель смертоносный груз с нескольких эскадрилий, а автоматчик может расстрелять пару дисков по пехотной колонне, пулеметчик разрядить целую ленту, снайпер может произвести два-три выстрела в цель.
Партия послала меня в тыл срывать мероприятия врага, всячески подрывать его коммуникации. Могу ли я допустить, чтобы коммуникации восстанавливали эти невольники?
Но, рассуждая так, я был один, озлобленный, бессильный, и ничего не мог поделать со своим «маузером» против десятка автоматчиков. Теперь передо мной тридцать пять человек, смелых и энергичных. Они исполнят все, что будет им приказано. Двадцать девять дней я чувствовал себя со связанными руками, теперь я мог начать действовать.
Кеймах представил меня отряду. Я принял командование, сказал товарищам несколько слов о значении дисциплины и сложности наших задач в борьбе с жестоким и сильным врагом.
Спать я устроился под елкой на соломе. Ночь была теплая. После того как на посты были выставлены десантники, за охрану лагеря можно было не беспокоиться. Да гитлеровцы в тот период еще не столь сильно заботились о том, что творится на пройденной ими территории. Пока их армии двигались вперед, а победа представлялась им вполне реальной и близкой, они откладывали задачи укрепления своего тыла до будущих времен.
После приземления я впервые мог заснуть спокойно, но к сейчас мне не спалось. Тогда я вспомнил пословицу русских матерей: «Малые дети спать не дают, а от больших и сама не уснешь».
Новые заботы вставали передо мной бесконечным рядом. Когда я скитался один в поисках отряда, будущее представлялось мне просто: стоит найти своих, и все сразу пойдет на лад. Но теперь я увидел новых, незнакомых людей, с которыми предстояло еще много работы. Мне стало ясно, что и мои-то люди за двадцать девять дней блуждания по лесам изменились и нужно будет приложить немало усилий, чтобы сделать их снова дисциплинированными бойцами, какими они были перед вылетом в тыл врага.
Беспокоила трудность установления связи с Москвой. От Кеймаха я узнал, что из всего взвода радистов в живых осталось три человека, а программа связи попала в руки полиции. Без программы мы, конечно, не могли установить связи с центром и должны были пока рассчитывать только на свои собственные силы.
Осенью сорок первого года в Белоруссии можно было встретить много людей, рвавшихся на борьбу с фашистскими захватчиками. Здесь были и бойцы Красной Армии, потерявшие надежду перебраться через фронт, были люди, эвакуированные из западных областей Белоруссии и Украины, но не успевшие уйти от гитлеровцев, наконец местные жители, скрывавшиеся от карателей в лесах. Борьба в одиночку с врагом не могла, конечно, дать серьезных результатов. Нужна была широкая организация сил, нужны были оружие, связь с подпольной парторганизацией, с центром. Наконец нужны были руководители — командиры с твердой рукой и притом достаточно авторитетные. Если не имеешь авторитета, народ тебе не доверится, за тобой не пойдет. Заставить же людей в условиях тыла воевать только в порядке приказа — дело трудное. В
