Мне стало грустно до слез.
И вдруг с пьяными выкриками, гиканьем, свистом и песнями мимо нас промчалась свадьба. И точно смело этим мою тоску, и поднялась в душе едкая, горькая злость: родина в опасности, немцы у ворот Москвы, а тут свадьба, пьянство, разгул!
— К председателю колхоза! — скомандовал я, еле разжимая губы.
Теплый и светлый дом председателя, встретивший нас сытными запахами жареного и пареного, показался нам оскорбительным благополучием после темной сырости лесных шалашей. С посеревшими хмурыми лицами остановились мои ребята у порога. Я шагнул в горницу. Председатель встретил нас неприветливо:
— Кто такие? Что надо?
Я объяснил ему, что я командир особого партизанского отряда и приехал к нему по делу. От Садовского мне было достаточно хорошо известно положение в Сорочине.
— У вас в деревне шесть человек приписных окруженцев, — сказал я. — Немедленно соберите их, я беру их с собой. Кроме того, потрудитесь запрячь и предоставить в мое распоряжение двух исправных коней с тележками и полной сбруей.
— Да ведь первое дело — кони у нас в поле, — заявил председатель. — Разве ж их в такую темень найдешь? И людей сейчас опять же не собрать. Видите, свадьба у нас, гуляет народ.
— Нашли время гулять! Судьба родины теперь решается… Вы это понимаете?
— Да ведь наша судьба решенная, товарищ командир! — Председатель криво, невесело ухмыльнулся. — Чья, может, и решается, а нас уже порешили. Ну, и мы тоже решаем скотинку всю колхозную: все едино фашист жизнь нашу искоренит! — И он приблизил ко мне лицо и дыхнул на меня густым самогонным перегаром.
— Ну, это вы бросьте! — сказал я, отстраняя его рукой и садясь. — Вы ведь люди, а не бараны, чтобы ножа ожидать. Бороться надо, врага бить — и никто вас не искоренит. Вот на первый случай нам помогите.
— А кому это — вам? — закуражился председатель. — Я откуда знаю, кто вы такие есть? Сейчас всякого народу довольно по лесам бродит. Может, вы и не партизаны вовсе, а бандиты! Одному помогай, другому помогай, — гляди, до петли недалеко придется.
— Довольно болтать! — резко прервал я разглагольствования пьяного председателя. — Пошлите за Садовским, пусть немедленно явится сюда: мы тут и разберемся, кто партизан, а кто бандит.
Садовский пришел, запыхавшись от быстрой ходьбы. Глаза его неестественно блестели, а на бледной щеке горело нервное красное пятно. «И этот пьян», — подумал я, и на душе у меня стало еще безотраднее. Тяжелая злоба подымалась во мне. Я сухо сказал:
— Объясните, товарищ Садовский, кто я такой.
— Да ведь что я могу объяснить, — уклончиво ответил Садовский. — Мы с вами, товарищ командир, не так-то хорошо знакомы. Вот разве выпьете с нами, тогда…
— Да что вы, в своем уме? — Меня окончательно вывели из себя слова Садовского. — Такое время — и пьянствуют! И вы, партийцы, актив, туда же! Как вы можете в такой момент допускать гульбище?
— Разве это мы гуляем, товарищ командир? — тихо оправдывался Садовский, присаживаясь на лавку. — Горе наше гуляет, — дрогнувшим голосом сказал он, и такая тоска глянула на меня из его глаз, что злоба моя утихла. — Ведь вот жили мы, нечего сказать, достойно жили, работали, уважение от людей имели за свой труд. А сейчас что? Надломилась наша жизнь, товарищ командир. Враг завладел всем вокруг и нам не даст жизни. Не маленькие, понимаем. Гонят самогон мужики — это точно. А куда его, хлеб-то, или там картошку беречь? Немцу? Или скотина. Режут скотину-то, кругом режут. Безо времени решают. Еще и морозу-то нет, протухнет. А ведь знает народ — не сегодня-завтра немец все одно заберет. Так уж лучше самим все истребить. Ну, и пускаем свою жизнь по ветру. Вот как!
— Вы думаете, у нас одних дело такое? — сказал председатель колхоза. — Кругом житье прахом пошло. И в Гилях, и в Пасынках, и в Кушнеревке — везде одно: скот режут, хозяйство рушат перед последним концом.
— Нет, товарищи, так нельзя! До последнего конца еще далеко. Последний-то конец оккупантам будет, а теперь, и особенно вам, коммунистам, надо с гитлеровцами бороться.
— Да ведь коли б мы в армии были, — безнадежным тоном проговорил Садовский. — А так-то что мы можем, безоружные мужики?
— Как что? Вражеские солдаты у вас в деревне бывают?
— Бывают.
— Ну и бейте их, сонных, а коли мало их, так разоружайте: оружие себе, а их в расход. В лес идите. Ребят молодых к нам снаряжайте.
— Э-з, нет! — живо возразил Садовский. — Не так это просто, как кажется. Фашиста убить, конечно, можно. Это проще простого. Лягут спать, ну и бери их хоть голыми руками, души, топором бей. Да ведь это в деревне. А за деревней-то где мы их сыщем? Там они вооруженные, настороже да скопом идут. Там их не возьмешь.
— Ну, так и бейте их в деревне.
— В деревне Старые Лавки вот так-то убили гестаповца одного, — вмешался председатель, — так потом каратели пришли, человек тридцать не то сорок расстреляли невинных да пол-деревни сожгли.
— Ну вот что, — сказал я. — Вы взрослые люди, и надо вам правде в глаза смотреть. Да, сожгли пол- деревни. Да ведь сейчас целые города горят, а деревням и числа нет. Так неужели вы думаете, что если будете сидеть смирно, то и оккупанты вас в покое оставят? Сорок человек погибли? Жалко их нам. Это наши люди. Но мы за них тысячи гитлеровцев положим. Это вы правильно сказали, что они вам жить не дадут. А если бы дали, то что же это будет за жизнь? Вы должны знать и помнить, что советские люди, ставшие хозяевами своей страны, легче умрут в бою, но не вернутся в рабскую неволю.
Председатель сельсовета и председатель колхоза слушали меня внимательно. Надежду и недоверие можно было читать в их глазах.
— А то вот еще был случай, — внезапно, словно очнувшись от забытья, сказал Садовский. — Лошади в Лукомль тележку притащили, а в ней переводчик застреленный и офицер немецкий, чуть живой. Лежит лицом вниз, пониже затылка нож торчит. Люди сказывали, только и успел молвить: юде, мол, еврей, значит, меня убил, — и сдох… А по приказу коменданта в Лукомле собрали евреев — семей сто пятьдесят… Сто пятьдесят семей, подумать только! И всех их из пулеметов положили. Детишек живыми в землю закапывали. А вы говорите: бей их в деревне.
— Еврейское население гитлеровцы расстреливают и без всякого к тому повода. Нельзя же из-за этого прекращать борьбу с оккупантами, — сказал я.
— Нельзя, конечно, — ответил Садовский медленно, в раздумье глядя в какую-то ему одному видимую точку. — Не стало теперь в Лукомле евреев. Под Нешково ушли, в леса. Там, сказывают, целый лагерь их собрался со всей округи. Партизанить будут или так спасаться.
— Сначала, может быть, спасаться будут, а потом и гитлеровцев начнут бить, — сказал я. — Раз в леса ушли, значит и воевать станут.
— А еще говорят, — Садовский внезапно вскинул на меня глаза, — говорят, будто это ваших людей работа, ваши будто немца с переводчиком подкараулили да убили.
— Все возможно, — ответил я спокойно.
Никто из моих бойцов не докладывал мне об этом случае, но мне стало ясно одно: нужно дать людям почувствовать нашу силу и разбудить их собственную, подавленную страшными событиями последних месяцев.
В первые дни после прихода оккупантов люди, попавшие в окружение, не чувствовали над собой никакой власти. Скитались по деревням, не занятым противником, их кормили, поили, а кое-где угощали и водочкой. «Все равно, мол, немцы все заберут, так чего же жалеть».
Правда, были и такие руководители на местах, которые особенно не разрешали баловать тех, кто не хотел драться с оккупантами. Мне рассказывали про одного предколхоза, который поступил весьма оригинально. Колхоз этот до прихода немцев был очень богатый, а следовательно, председателем такого колхоза был неглупый человек. Скот с колхозной фермы ему эвакуировать не удалось, да и хлеба в запасе
