Рано утром 26 марта я с группой бойцов пошел по образовавшемуся насту на лыжах к Ермоленко, чтобы порасспросить о десантниках.
Ермоленко подтвердил, что за два дня до этого в Стаичевке какие-то пять неизвестных, называвших себя десантниками, действительно расспрашивали, как можно разыскать Батю. Но люди эти ушли в неизвестном направлении.
Было похоже, что оккупанты выбросили десант с расчетом поймать нас на эту удочку. Но даже и в этом случае следовало выяснить все более детально. Мне пришло в голову, что легче и скорее люди, добивавшиеся связи с нами, могли добраться до известного среди наших людей в окружающих деревнях «Военкомата». Большая землянка на ковалевической точке была прозвана нами «Военкоматом» потому, что она служила для приема в отряд всех новичков. Там новые партизаны проходили проверку и первые боевые испытания.
Предупредив Ермоленко, чтобы он не вздумал поддаться на провокацию гитлеровцев, я отправился в Ковалевические леса.
Ночью в Волотовке мы заглянули в хату Азаронка и узнали от его жены, что в этой деревне тоже были какие-то люди, называвшие себя десантниками. Они требовали от председателя колхоза, чтобы он провел их к Бате. Но тот, не будь глуп, от всего отказался, заявил, что Батя его не знает, а сам в тот же день поехал в Аношки, к бургомистру Горбачеву, у которого в это время стояли гитлеровцы, и доложил, что в Волотовке появились десантники. Пускай, дескать, сами ловят своих шпионов! Однако Горбачев объяснил «панам», что это, должно быть, сотрудники гестапо ищут партизанского начальника. Гитлеровцы так и порешили и выехать на вызов председателя колхоза в Волотовку отказались.
Мы поспешили и к вечеру были в «Военкомате».
Встретивший нас боец, оставшийся за старшего, заявил, что к нам выброшена из Москвы десантная группа в составе пяти человек во главе с комиссаром.
— С каким комиссаром? — переспросил я бойца.
— Не знаю, товарищ командир, здесь так говорили…
— А ты сам этих людей видел?
— Нет, товарищ командир, не видел. Я был в это время на задании.
— А кто же здесь был? — продолжал я допытываться у бойца.
— Здесь были Брынский и Перевышко. Они и пошли с десантниками на базу Ермоленко. В том районе у них где-то грузовые мешки остались схороненными. Брынский и Перевышко беспокоятся, как бы их не обнаружили гестаповцы.
За эти сутки мы прошли около семидесяти километров на лыжах. Наступившая оттепель затрудняла передвижение по целине, влажный снег прилипал к лыжам. В кустарниках сугробы проваливались, и лыжи, облепленные снегом, с трудом выдирались из-под корней. Но мне было не до отдыха. Не знавшие обстановки новички могли в любую минуту попасть в руки карателей. Они могли погибнуть, и драгоценный груз, сброшенный нам впервые через семь месяцев, пропал бы, а самое главное — окончательно рухнула бы надежда на восстановление связи с Москвой.
Я поднял вконец измученных товарищей и повел обратно.
«Значит, Москве стало известно о гибели комиссара, и мне прислали на эту должность кого-то другого, — медленно ворочались у меня в утомленном мозгу тяжелые мысли. — Эх, Давид, Давид, попал ты, видать, в лапы гестаповских палачей».
Мы еле брели, а надо было пройти за ночь не меньше шестидесяти километров. Бойцы, дошедшие до изнеможения, падали на снег и просили оставить их на несколько часов передохнуть. Правда, каратели по такому снегу преследовать нас не могли, если бы даже у них нашлись первоклассные рекордсмены лыжного спорта. Снега, собственно, уже почти не было. Он превратился в киселеобразную мокрую массу. Но через несколько часов могло подморозить, и тогда мог появиться удобный для передвижения наст.
Поэтому никого оставлять было нельзя. Необходимо было всех довести до места.
Сил наших, однако, не хватило, чтобы за ночь добраться до землянок Ермоленко. К рассвету мы дошли только до нашей центральной базы. Последние три километра шли более двух часов.
После небольшого отдыха, взяв с собой двух бойцов, я решил добраться до Ермоленко на верховых лошадях!
Лед на канавах еле удерживал тяжесть лошади. Путь в пятнадцать километров преодолевали в течение трех часов.
Хорошо замаскированный часовой узнал нас издали и подпустил к себе, не окликая.
— Ну, как дела? — спросил я часового.
— Все в порядке, товарищ командир! Люди и груз находятся в землянках, — бодро отрапортовал боец.
Мы уже подъехали вплотную, когда из землянок к нам навстречу бросились люди. Среди новичков мелькнула знакомая фигура. Это был Давид Кеймах.
Вместе с комиссаром прилетел радист с рацией и наш старый знакомый Василий Васильевич Щербина.
В грузовых мешках было большое количество взрывчатки и арматуры для организации крушений железнодорожных составов противника.
Это был самый радостный день за все семь месяцев пребывания в тылу врага.
Мы получили новую рацию, радиста, новый шифр и программу, стала возможной связь с Москвой. Получили также средства для нанесения мощных ударов по коммуникациям противника. К тому времени институт комиссаров в Красной Армии был отменен, и у меня стало два заместителя по политической части, Дубов и Кеймах. Для обоих хватало работы в нашем разросшемся отряде.
На центральной базе московским гостям долго не давали ни сна, ни отдыха. Их спрашивали обо всем и выслушивали с затаенным дыханием. Все, что они знали и могли рассказать о Москве, о положении на фронтах, представляло для всех исключительную ценность. Нам казалось, что москвичи должны были знать все: и как бежали гитлеровцы из-под Москвы, и когда решено окончательно разгромить фашистскую Германию, и как живут наши семьи в далекой эвакуации.
Радист Коля Золочевский натянул антенну и, надевая и снимая наушники настраивал рацию и выстукивал позывные. Я стоял позади и с замиранием сердца следил за его работой. «Свяжется ли этот?.. Услышит ли нас теперь Москва?..» — думал я, и минуты мне казались часами, а спокойная, уверенная работа радиста — оскорбительной проволочкой времени. На самом же деле радист был исключительно опытный, рация — прекрасной, и все шло хорошо и быстро.
Через несколько минут Москва откликнулась, можно было передавать, и я отдал свой первый боевой рапорт:
— Отряд состоит из ста пятидесяти человек, готовых к действию — сто двадцать. За время по 20 марта отрядом уничтожено сто двадцать гитлеровцев и полицейских. Подорвано восемь мостов и пять автомашин с живой силой. Вырезано семь километров телефонно-телеграфных проводов. В двенадцати населенных пунктах захвачено и роздано населению четыреста тонн колхозного хлеба. Принято от вас благополучно пять человек и пять мешков груза. Приступаем к подготовке боевых групп подрывников для посылки на железную дорогу.
Ответ гласил:
«Поздравляем с боевым успехом. Ваша семья здорова, шлет вам привет. Вашей основной работой в дальнейшем является подрыв железнодорожных коммуникаций противника».
Я облегченно вздохнул. Все было ясно. Получена взрывчатка, установлена непосредственная связь с Москвой, принят четкий боевой приказ командования… Теперь нужно было подготовить людей, которые смогли бы привести в эффективное действие полученные из Москвы мощные боевые средства.
Восстановление связи с Москвой не только делало наши действия более целеустремленными и более эффективными. Москва как бы подтвердила наши полномочия. Теперь никто не мог поставить под сомнение, что мы действительно посланы Москвой. К нам прилетели из Москвы подкрепления. У нас была радиостанция, посредством которой мы разговаривали с центром.
