принять меры.
И дед Кондрат был хорош для того и другого.
Он не впервые отвозил гестаповцев и красных командиров и Зайцева не подводил ни с теми, ни с другими.
Зайцев мне и доверял и сомневался. В такое время всякое ожидать возможно. А дед Кондрат был человек надежный, не подведет.
Зайцев прекрасно понимал, что я ему так же не мог довериться вполне с одного разговора. В задачу возчика входило уточнить, кто я, и, в зависимости от этого, выполнять свою роль.
Старый колхозный сторож делал это просто и надежно. Первые километры он на мои вопросы больше отвечал односложно: «Не ведаю». А когда мы стали, подъезжать к селу Заборье, то он осторожно, с расстановочной, заявил:
— Не ведаю, як дальше: ехать али ж не ехать?
— То есть как не ехать? — осведомился я с тревогой в голосе.
— У Заборьи основались нимци…
Сообщил это старик как-то торжественно, не торопясь, предварительно повернувшись ко мне лицом.
Все это восстановилось в моем сознании позже. Тогда же я подскочил как ужаленный и, инстинктивно схватившись за маузер, вскрикнул:
— Так куда же ты меня тащишь, старый черт, если в селе оккупанты? И почему ваш Зайцев не сказал мне ничего об этом? Может, их в Ляховичах нет и повезли меня туда, где можно передать в гестапо, — высказал я прямо свои предположения вслух.
Старик, остановив коня, спокойно меня слушал.
— Нет, что про Ляховичи сказал предколхоза, то верно. В Ляховичах гестаповцы стоят, туда не можно. А здесь только десять словаков. Да ночью они почиют и постов не выставляют. А вы ж не бойтесь, коли наш. Я тут вас по задворкам провезу, пусть их хоть сотня будет.
— Смотри, старый, а то от моей пули не уйдешь.
— Дак как же мне уйти тут? А только вас не подведу я, легче мне сгинуть от чужих, чем от своего, — отвечал старик, немного струхнув, но удовлетворенный тем, что выяснил, с кем имеет дело.
Лошадь шла по малоезженной дороге, идущей к правому концу села. Старик насторожился, точно замер. Он слушал и смотрел, не произнося ни звука, еле заметно шевеля вожжами.
Телегой подтолкнуло послушного меринка, и он, не удержав напора, затрусил под крутую горку, под конскими копытами захлюпала вода. А через несколько секунд крайние хаты остались слева позади и лошадь стала подниматься в гору.
Мой дед еще помолчал минуты три-четыре, всматриваясь в силуэты изб Заборья, потом снял шапку и набожно перекрестился. Я понял, что старик и сам боялся не меньше, чем я.
— Что же ты, дед, перепугался? А говорил: «почиют, службу не несут».
— Да я не нимцев перепугался, а вас, — начал пояснять дед. — Тые словаки на том концу поразместились, напротив предколхоза, и сюды они ночью не пойдут. Боялся, кабы кто из мужиков не вышел — досмотреть, кого везу я. А ты же кого никого в потемках мог принять за нимца, да и пальнуть мне в спину.
Старик был прав. Такие вещи в панике бывают. Мы оба помолчали несколько минут. Селение позади нас растворилось в темноте, Мой возчик потихоньку оживлялся. Теперь он говорил не с лошадью, а со мной.
— Ты что же будешь из самой Москвы аль приезжий?
Я ответил старику, что жил и работал последние годы в Москве.
— По улицам и площадям на праздниках со знаменами ходил?
— Ходил, как все.
— Там, говорят, на праздниках правительство выходит на народ смотреть?
— Да. Правительство выходит посмотреть на москвичей, а москвичи — на Сталина и его соратников.
— И он находится вместе со всеми?
Мне был понятен этот разговор. Именно на него тогда были надежды у всех советских граждан и мысль о нем вселяла всем уверенность в победу, Последующий наш разговор переключился на обстановку вражеского тыла. Мой возчик оказался очень осведомленным человеком. От него я узнал, почему мне не было сказано о словаках в Заборье, и я убедился, что Зайцев неподкупный человек, что в окружающих лесах и населенных пунктах еще немало кроется окруженцев, которые, по мнению деда, дезертиры, и их надо заставить воевать.
А как ведут себя оккупанты? Как гитлеровцы относятся к колхозам, почему они председателей таких, как Зайцев, оставляют на своих местах? И мой дедуся говорил и говорил, нескладно и отрывочно, но убедительно и понятно.
— Нимцы-то, они што? Чужие — это раз, и язык их нам не понятный. Второе — они грабители, фашисты эти самые. Хороших с ними — раз-два и обчелся, а остальные звери, А мужикам обещают свободу, мануфактуру, хлеб и землю.
— Что же землю-то они обещают из Германии, что ли, привезти? — спросил я деда.
— Як ты говоришь? — переспросил меня старик, но, видимо поняв мое замечание, добавил — Вот у нас тоже мужики говорят, насчет машин там али чего, не знаем, а о свободе и земле обман явный.
— Так, говорите, встречаются между ними и хорошие? — не унимался я с вопросами.
— Да был намедни такой случай. Облаву тут устроили они на окруженцев. Оцепили деревню, постреляли по садам и огородам, а затем начали собирать всех, кто затулился. Я стоял у скотника, подошел один ко мне, вроде закуривать. Оглянулся и говорит: «Надо через фронт ступайт… Партизан помогайт. Деревня живи никс гут!» Я говорю: «Не понимаю, пан Никс!» А сам ему в глаза смотрю — не шутит, грустный такой. Я ему бумагу сую и махру сыплю, а он и скрутить-то не может… Зажег ему готовую, свою отдал, он затянулся и пошел, закашлялся от самосада.
Шли уже третьи сутки, как я не спал, и спать мне теперь уже не хотелось, только вялость и апатия все больше овладевали мной, и мысль работала неповоротливо и нечетко.
По дороге, в деревне Липки, я познакомился с председателем колхоза Попковым — крепким, коренастым, еще не старым мужчиной.
Мой возница ехал к нему, как домой. Теперь он знал, кого везет, и, несмотря на мою ругань и угрозы около Заборья, старик, видимо, остался мной доволен. Мы искренне в эту ночь подружились с дедом. Впоследствии он был нам очень полезен.
Деревня Липки растянулась на километр по чистому безлесному бугру, только к юго-восточному концу деревни подступал мокрый лес.
Кондрат меня завез в деревню от леса. Он, видимо, знал, где живет предколхоза, и подъехал к его двору с задов. Мы вошли в хату. Хозяин немного растерялся.
Я стал просить коня. Попков заговорил, что в его колхозе осталось всего-навсего три непригодных к работе лошади, да и те будто бы находились на выгоне в поле, остальных забрали на войну. Мне казалось, что он говорит неправду, желая избавиться от незваного гостя. Но когда мой дед заявил, что раз уж на то пошло, дело не в лошади, а в том, кто повезет до деревни Ковалевичи, хозяин сразу повеселел.
— Ну, это другое дело, — с облегчением сказал председатель колхоза. — Ты тогда, отец, побудь здесь у меня, а я сам отвезу товарища на твоем коне. — И начал собираться.
Жена Попкова молча собрала на стол и предложила нам с дедом подкрепиться салом с ржаным хлебом, выпить по стакану свежего молока. Но я еще не чувствовал голода и от угощения отказался.
До намеченного в Москве пункта приземления моего отряда оставалось около сорока километров. Ночь была на исходе, на день я должен был уйти в лес. Я стремился во что бы то ни стало добраться к озеру, забывая об опасности. Мы попрощались с дедушкой Кондратом, условившись о дальнейших встречах. В моем активе появился еще один человек — патриот родины, непартийный коммунист, подпольщик.
Мы выехали. В пути Попков, то и дело понукая старую лошадь, сначала выспрашивал у меня: что да как? А затем, как-то сразу убедившись, кто я, или просто пошел на риск, начал мне рассказывать, где находятся гитлеровцы и как они себя ведут.
