Твое».
Билл:
Итак, кажущаяся случайность действий Провидения на самом деле вовсе не случайна, но смысл ее откроется нам только после смерти? А тем временем жуликоватый делец-атеист процветает, а у благочестивых родителей-христиан умирает ребенок. Почему же любящий Бог не позволяет нам понять, зачем это нужно? В чем смысл этих загадок?
Джон:
Да, думаю, здесь я должен с вами согласиться: кажущаяся случайность действий Провидения на самом деле вовсе не случайна, но смысл ее, возможно, откроется нам лишь после смерти.
Однако не хотелось бы на этом и останавливаться.
Я, как и вы, человек рациональный и предпочитаю «левополушарные» ответы.
И я обнаружил, что на некоторые жизненные вопросы есть простые и очевидные ответы. Например: «Если я поеду по встречке — произойдет ли авария?» Ответ понятен. Кто будет за это отвечать? Я сам. Моя ошибка, глупость, невнимательность, эгоизм вызовут трагедию, возможно, приведут к смерти меня или моих близких. Если я выживу, то мне придется иметь дело с последствиями своих собственных действий.
Однако этот ответ, вполне адекватный для меня, виновника аварии, вряд ли подойдет родным пассажиров встречной машины, которые по моей вине потеряют мужа, жену или детей. Им, быть может, предстоит до конца жизни взывать к Богу, повторяя один-единствен-ный вопрос: «Почему?»
Да, временами и мне кажущаяся случайность действий Провидения или то, что видится нам как Его бездействие, представляется необъяснимым, капризным произволом — с моей ограниченной точки зрения.
Библия обращается к тому же самому вопросу, который подняли сейчас вы, о жуликоватом дельце- атеисте — вечному вопросу: «Почему порочный преуспевает, а праведник остается в нужде?» По этому поводу в Библии говорится: «Дождь льется на праведных и неправедных».
Не думаю, что любящий Бог намеренно сделал этот вопрос для нас неразрешимым. Нет, думаю, дело не в этом. Дело в том, что я — человек и возможности моего понимания неизбежно ограничены, а Бог — существо сверхъестественное, сверхчеловеческое. Бог безграничен. Это факт: Бог создал нас такими, что мы не можем познать все. Я могу стонать и жаловаться, могу требовать, чтобы Бог дал мне возможность все понять. Но при этом я опасно приближаюсь к самообожествлению — ставлю себя в положение Бога или даже кого-то высшего, чем Бог: я требую, чтобы Бог подчинялся моим правилам, вместо того чтобы самому смиренно и почтительно подчиняться его правилам.
Быть может, как вы и предполагаете, мы все поймем после смерти. А может быть, тогда это будет уже неважно. Библия говорит: «Тогда узнаете подобно тому, как вы теперь познаны». Все наше видение совершенно изменится.
Но для меня важнее то, что прямо сейчас я выбираю доверять Богу. Это и называется верой.
Иов, без всякой своей вины потерявший все, выражал свою веру так: «Если Он и убьет меня — все равно доверюсь Ему!» Это и есть вера — сама суть бытия верующего в Иисуса Христа. И доверяясь Ему, я вправе разговаривать с Ним, спорить с Ним в молитве, оплакивать несправедливость, задавать Ему прямые вопросы о кажущейся случайности добра и зла. Но в итоге я благодарю Его за все Его милости и стремлюсь любить Его и доверять Ему даже в том, чего попросту не могу понять.
Откровенно говоря, быть человеком и, значит, не знать всего. Знать все — значит быть богом. И мне в своем незнании всего лучше молитвенно склониться перед Тем, Кто знает все, и довериться Ему, чем требовать ответов на все вопросы. Бог достаточно благ, даже если я не понимаю всего — не понимаю смерти моей дочери и иных глубоко личных и болезненных для меня скорбей. Вместо того чтобы рвать и метать в разрушительном гневе на Бога, если Он существует, и на несправедливость жизни, я готов довериться Ему в тех вопросах, которые для меня — тайна и могут остаться тайной до конца жизни.
Читая письма Джона, я не жалел о том, что вызвал его на эту переписку. С христианской точки зрения его ответы были безупречны. Он предлагал мне лучшее, что может предложить христианство, — просто я в это больше не верил. Я написал Джону, что благодарен ему за ответ, однако он меня не удовлетворяет: все это звучит не слишком убедительно, когда вспоминаешь о множестве ни в чем не повинных людей, жизнь которых полна боли и горя.
Билл:
Для меня единственная возможность найти в этих трагедиях какой-то смысл (если Бог существует) в том, чтобы сопоставить срок мучительной жизни (жизни жертвы сексуального насилия или тяжелобольного ребенка и т. д.) с вечностью.
Вы думаете так же? Даже самая худшая жизнь на земле — булавочный укол в сравнении с жизнью вечной?
Джон:
Спасибо вам за то, что не отворачиваетесь от труднейших вопросов. Я чувствую вашу неудовлетворенность. И верю: то, что вы описали, разрывает сердце Бога. Именно поэтому Бог явился нам в Личности Иисуса Христа, чтобы зародить возможность нового начала и в этой, а не только в будущей жизни.
Верно, самая худшая жизнь на земле — лишь булавочный укол в сравнении с вечностью. И меня этот ответ тоже не удовлетворяет. Хотя я верю в буквальный рай, в котором все мы, искупленные из-под власти греха, будем жить такой блаженной жизнью, какую не можем даже представить себе здесь, на земле.
Но моя задача, как служителя благовестия Христова, не раздавать направо и налево обещания «райских яблочек в райских садах». Я не стремлюсь обесценивать обетования Бога о будущей жизни, но хочу подчеркнуть: «вечная жизнь», жизнь с Богом может начаться для нас не только в жизни грядущей, но и уже сейчас.
Об этом говорил Иисус, когда сказал: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, кто верует в Него, не погиб, но имел жизнь вечную». Он говорит здесь не просто о «жизни без конца». Он описывает жизнь с Богом, доступную для каждого из нас — и в будущей жизни, и в этой, как бы ни ужасны были ее обстоятельства.
Билл, мы с вами оба травматизированы своим профессиональным опытом. Вы, журналист, постоянно сталкиваетесь с отвратительной изнанкой человеческой жизни: с вопиющей несправедливостью, с последствиями греха, с ужасающей пустотой в душе насильника и с отчаянием жертвы. Я, пастор, разделяю с вами этот профессиональный риск: мне тоже постоянно приходится сталкиваться с худшим в жизни людей. Когда я служил в Питтсбурге, ко мне пришел один из моих прихожан, тоже переживавший кризис веры. Он был детским нейрохирургом. Изо дня в день он видел одно и то же: маленькие дети, ни в чем не повинные, в результате несчастных случаев становятся калеками, или заболевания мозга угрожают их жизни. Он был очень близок к эмоциональному и духовному срыву: он не мог понять, почему благой Бог допускает совершаться этим трагедиям. Все мы трое видим жизнь в ее худших проявлениях и порой можем забывать о том, что даже самая несчастная жертва жизненных трагедий все же может переживать счастливые дни, может радоваться и благодарить Бога за ниспосланные ей радости жизни, невеликие, но для нее драгоценные.
Порой мы забываем и о том, что насильник зачастую тоже когда-то был жертвой. Окончательное исцеление невозможно, пока мы не признаем, что все мы — падшие люди в падшем, надломленном мире и каждому из нас необходимо простить других и принять прощение Бога.
Единственный для меня способ разобраться с тяжелыми вопросами из числа тех, что волнуют вас, — не откладывать их на потом, надеясь получить на них ответ в будущей жизни. Нет: мне нужно уже здесь, в этой жизни, знать, что Бог — наш друг, что Он рядом с каждым из нас, даже самым униженным и страдающим.
Ответ получается длиннее, чем я ожидал. В заключение хочу привести слова немецкого богослова Юргена Мольтманна, написавшего классический труд под заглавием «Распятый Бог». В этой книге он размышляет над библейским утверждением, что человек не способен взглянуть в лицо Богу. Традиционно это понимается так: слава Божья испускает такой ослепительный свет, сияет такой красотой и величием, что в Его присутствии мы просто не могли бы существовать. Мольт-ман говорит: давайте предположим, что верно обратное. Быть может, Творец мира настолько тесно связан с нами в тяжелейшей нашей боли, в
