один из героев Достоевского. Страдать они предпочитают, конечно, за какую-нибудь великую идею, но иногда и прямо ради одного только страдания. Особенно часто это замечается у религиозных фанатиков, бичующих себя или носящих власяницы с иглами. Этим и можно объяснить самоотречение нигилистов и христианских мучеников.
Одна из обвиняемых по процессу «пятидесяти» в Петербурге, доведенная до крайности чахоткой и дурным обращением тюремного начальства, импровизировала на суде стихи, показывающие, до какой степени она была проникнута стремлением пострадать.
Ренан приписывает победу христианства не только гениальности Иисуса Христа и Его предшественников, ессеев, но главным образом страсти первых христиан к страданиям, страсти настолько могущественной, что такие люди, как Юстин и Тертуллиан, были обращены ко Христу одним зрелищем мук, твердо переносимых Его последователями. Понятно, стало быть, почему гностики, проповедовавшие безопасность страданий, были изгоняемы из всех христианских общин.
Такая непонятная с первого взгляда твердость несомненно является результатом парадоксальной парэстезии – нечувствительности, зависящей от страстного сосредоточения на одной идее, от моноидеизма, как это мы видим у людей гипнотизированных, находящихся под влиянием могучего внушения.
Такие моноидеисты были пионерами всех политических, религиозных и социальных движений. Между ними-то и встречаются наиболее благородные фигуры мучеников.
Надо заметить, что женщины, особенно легко подчиняющиеся внушению, в преобладающем количестве встречаются и в числе этих мучеников, как христианских, так и нигилистических.
«При избиении бабистов в Персии, – пишет Ренан, – люди, почти не принадлежавшие к секте, сами на себя доносили для того, чтобы пострадать. Человеку так приятно пострадать за что-нибудь, что в большей части случаев достаточно только одного стремления к страданию, чтобы сделать его верующим. Один из учеников Баба, повешенный рядом с ним, не переставал спрашивать: “Учитель, доволен ли ты мною?”»
Почти все христианские мученики как в древности, так и в наше время положительно почти наслаждались муками. По словам Смайльса, Анна Ашео, подвергнутая пытке, причем вывихивались ее суставы, не издала ни единого крика, не пошевелила ни одним мускулом. Она спокойно смотрела в лицо своим мучителям, ни в чем не сознаваясь. Г-жи Латимер и Ридли также спокойно шли на казнь, «потому что, – говорили они, – мы зажжем сегодня в Англии такой светоч, который никогда уже больше не погаснет».
Мария Дайер, квакересса, повешенная пуританами в Новой Англии за проповеди народу, тоже спокойно шла на виселицу и умерла даже с радостью.
Мистицизм, по словам Режи, принадлежит к числу характерных особенностей цареубийц. В монархиях цареубийцы были религиозными мистиками, а в республиках и во время революций – мистически настроенными патриотами, вроде теперешних анархистов. Лювель убил герцога Беррийского, чтобы освободить Францию от врага; Равальяк убил Генриха IV, чтобы помешать ему воевать с папой. Убежденные в своем предназначении, они убивают, зная, что и сами идут на смерть, охотно стремятся к смерти.
Преступники по страсти твердо уверены, стало быть, в полезности их деяний, что делает их не только твердыми перед казнью, но и не способными к раскаянию, хотя их никак нельзя смешивать с обыкновенными преступниками, у которых презрение к жизни и неспособность к раскаянию зависит от недостатка нравственного чувства. Первые отличаются от последних крайней скромностью и порядочностью в течение всей жизни.
Самым ярким образчиком преступников по страсти могут служить несчастные петербургские декабристы, у которых ни долгое тюремное заключение, ни казнь, продленная благодаря неспособности (может быть, поддельной) палачей, не вызвали ни одного слова ненависти или раскаяния.
«Я знал, что это предприятие нас погубит, – сказал Рылеев, выслушав приговор, – но я не хотел больше видеть мою родину под игом деспотизма! Брошенное нами семя не заглохнет!»
«Я ни в чем не раскаиваюсь, умираю довольным и уверен, что буду отомщен», – сказал Бестужев.
«Мы сеяли для того, чтобы пожать впоследствии», – сказал Пестель.
6)
Один из нас знал и изучал интеллигентнейшую нигилистку, г-жу Р. Происходя из богатой, очень интеллигентной и невропатической семьи, она уже с 10 лет возмущалась социальной несправедливостью, не хотела есть фруктов и одеваться в шелк для того, чтобы не оскорблять бедняков, как она говорила. Узнав об идеях нигилизма (еще ребенком), она страстно им предалась. В 12 лет поступила на ткацкую фабрику ради пропаганды; в 14 принуждена была бежать в Швейцарию, где изучала математику; затем, чтобы приспособиться к революционной деятельности, в 18 лет вернулась на родину вместе с другими нигилистами. Увидав, что крестьяне мало подготовлены к восприятию новейших идей, и надеясь увлечь их, она переоделась крестьянкой и стала серьезно заниматься обработкой земли, а когда увидала, что таким путем цели достигнуть нельзя, то сделалась прачкой, потом булочницей. Большинство ее товарищей были арестованы и повешены, она же успела бежать, и казнь была совершена над ее изображением. Поселившись в Париже, г-жа Р. занялась башмачным ремеслом и пропагандой, затем хотела вернуться в Россию, но Бакунин пожалел посылать на верную смерть такое слабое существо и убедил ее заняться пропагандой по деревням Швейцарии. Испытав, по обыкновению, неудачу, она попробовала перенести свою деятельность в Италию, но там ждала ее тюрьма. Отсидев положенное время, г-жа Р. вернулась в Швейцарию, где начала изучать медицину и быстро выдвинулась на этом поприще, но благодаря непостоянству, свойственному страстным натурам, стала перескакивать с акушерства на детские болезни, а потом на хирургию.
При вполне правильных и красивых формах тела у нее замечается, однако же, неподвижность зрачка вместе с усилением сухожильных и сосудистых рефлексов, почему лицо ее легко краснеет. При серьезных знаниях в медицине она неправильно судит о женщинах, считая их во всем равными мужчинам; будучи атеисткой, верит в переселение душ (метемпсихозу); очень говорлива, причем перескакивает с одного предмета на другой; не может обходиться без пропаганды, не только политической, но и научной, то есть популяризирования новых открытий, что служит доказательством отсутствия мизонеизма; весьма быстро привязывается к первому встречному и столь же быстро бросает своих друзей; в любовь и ненависть вносит болезненную чрезмерность. Но все эти недостатки уравновешиваются в ней готовностью жертвовать собой за друга, необыкновенной стойкостью в проведении своих идей, точным и ясным (скорее, чем творческим) умом, широкой филологической культурой (семь языков), серьезными познаниями в математике и медицине, наконец, безграничным материнским чувством.
Орсини обладал привлекательной внешностью; благородными и мужественными чертами лица; длинной черной бородой; широким и высоким лбом; маленькими, но черными и проницательными глазами; обильной шевелюрой, хотя несколько поредевшей на лбу и на висках. Начинал говорить он медленно и осторожно, но потом, воодушевившись, говорил быстро, плавно и горячо.
Вся его жизнь была посвящена родине, но прошла безрезультатно. «Мысль» у него всегда отставала от «действия». Он ощущал потребность действовать во что бы то ни стало и потому ввязывался во всякие самые бессмысленные предприятия, организуемые Мадзини. Безрассудство его было осуждаемо даже теми, кто его подстрекал к действию. Говоря о каком-нибудь бестолковом предприятии, сами мадзинисты называли его орсиниевщиной.
Он был добр, честен и очень храбр, но в умственном отношении стоял невысоко; отличался тщеславием до такой степени, что говорил, будто в Италии только и есть два человека: он да Мадзини. Будучи постоянным в своих политических убеждениях, он на практике беспрестанно впадал в противоречия. Порицая в своих «Мемуарах» изолированные попытки к восстанию, он, как нарочно, был героем всех мадзиниевских попыток, кончавшихся скорее комически, чем трагически. Ему, много писавшему против политических убийств и уверявшему, что никогда не последует за теориями Мадзини до таких крайних пределов, пришлось задумать и выполнить покушение 1858 года. Вообще это был характер слабый, нуждавшийся в том, чтобы им управляли, и легко поддающийся чужому влиянию. Слепое подчинение его Мадзини кончилось лишь тогда, когда заменилось подчинением французским эмигрантам.
Правда, этому подчинению содействовало желание показать, что он и один способен задумать и привести в исполнение крупный политический удар, а также стремление покончить жизнь, становящуюся ему в тягость, таким деянием, которое навеки прославило бы его имя. «Конспираторство превратилось у меня в манию», – заявил Орсини перед судом. И это не было единственным проявлением его психоза.
Монтацио, знавший Орсини в последние годы его жизни, пишет: «С первого взгляда ничто не показывало, что этот человек сильно страдает, но, познакомившись с ним поближе, я убедился, что он часто теряет сознание и впадает как бы в транс. Кроме того, он подолгу страдал лихорадкой, причем подвергался странным галлюцинациям и необъяснимой тоске».
Надо заметить, что страсть Орсини к политике была наследственной, что и объясняет ее интенсивность.
Отец его, так же как и сам он
