Итоги тысячелетнего развития, кн. I-II

Аристотеля (и отчасти Платона) ко всей последующей античности и даже распространилось гораздо дальше.

Приведем два места из сочинений Цицерона: 'Сократ же, принижая себя самого, больше старался возвысить тех, кого он хотел опровергнуть. Поэтому, говоря и мысля другое, он обыкновенно охотно пользовался тем притворством, которое греки называют eironeia. Фанний говорит, что оно было даже [у Сципиона] Африканского и уже потому его нельзя считать порочным; то же самое было у Сократа' (Cic. Acad. pr. II 5, 15). 'У греков же мы восприняли Сократа в качестве приятного и тонкого [собеседника] и притворщика^[350] в остроумной беседе и во всякой речи, в качестве того, кого греки называли ироником' (De off. II 30, 108) ^[351].

Аристотель ценит иронию еще выше: приписывает ее тому, кто обладает одной из самых главных добродетелей, а именно величием души (Eth. N. IV 8, 1124, b 25 – 31).

Кто 'величав душой'? Это тот, кто 'считает себя самого достойным великих предметов, будучи их [фактически] достойным' (Eth. N. IV 7, 1123b 1). 'Тот, кто достоин малых предметов и кто самого себя считает достойным их, тот [только] разумен (sophron), но он не величав душой, поскольку достоинство души заключается в ее величии, как и красота в величественном теле; а незначительные же [люди] изящны и соразмерны, но не прекрасны. А кто считает себя достойным великих предметов, не будучи их достоин, тот чванлив. Достойный же большего – не всегда чванится, а достойный меньшего – мизерен душой (micropsychos), поскольку он считает себя достойным менее значительных вещей, [все равно], достоин ли он высших, умеренных или незначительных предметов' (Eth. N. 1123b 5 – 11). Величавый душой прекрасен во всем. 'Великое в каждой добродетели связано, как всем известно, с величием души' (Eth. N. 1123b 30). 'Величавому душой не свойственно удирать сломя голову или причинять несправедливость'. 'Величие души, очевидно, оказывается как бы каким-то украшением добродетелей, потому что оно делает их более значительными и без них не возникает. Поэтому воистину трудно быть величавым душой. Этого нельзя без калокагатии (внутреннего совершенства личности)' (Eth. N. 1124a 1 – 4).

Величавый душой имеет дело и с честью и с бесчестием. Честь его особенно радует. 'В отношении богатства, власти и всякого рода счастья или несчастья он всегда ведет себя умеренно, как бы ни совершались дела, и он не радуется чрезмерно счастью и не печалится чрезмерно в несчастье' (Eth. N. 1124a 13 – 16). Но богатство и блага жизни ему не мешают, он пользуется ими вполне свободно, тем самым не нарушая, а, наоборот, возвышая свою добродетель. Он не боится опасностей и всегда готов пожертвовать своей жизнью. Он с достоинством держится с людьми, выше стоящими по положению, и всегда любезен с низшими. Такой человек 'и заботится об истине больше, чем о мнении, говорит и действует открыто, потому что он не различает степеней, не взирает на лица. Поэтому ему и свойственно говорить правду, исключая только иронические (di eironeian) выражения. А иронизирует он в отношении многих' (Eth. N. IV 8, 1124b 29 – 31). Он принижает себя перед толпой, потому что 'превозноситься среди униженных' и 'возвеличиваться в сравнении с слабыми' – это пошлость (phorticon), поэтому он 'недеятелен и медлителен' (Eth. N. 1124b 22 – 24).

Ирония, по Аристотелю, свойственная человеку благородному и великодушному, используется им только для выражения своих приподнятых чувств или для оказания благотворного влияния на слушателей. Аристотель пишет: 'Сложные слова, обилие эпитетов и слова малоупотребительные всего пригодное для говорящего в состоянии аффекта. В самом деле, человеку разгневанному простительно назвать несчастье 'необозримым, как небо' или 'чудовищным'. Простительно это также и в том случае, когда оратор уже завладел своими слушателями и воодушевил их похвалами или порицаниями, гневом или дружбой. Такие слова люди говорят в состоянии увлечения, и выслушивают их люди, очевидно, под влиянием такого же настроения. Поэтому-то такие выражения свойственны поэзии, так как поэзия есть вдохновение. Употреблять их следует или так, или иронически' (Rhet. III 7).

Следовательно, ирония расценивается Аристотелем и как средство воздействия благородного человека на окружающих, и как результат вдохновения поэта и оратора: ее можно выражать, наряду с прямой речью, когда положительное утверждение не заменяется отрицательным, а отрицательное не заменяется положительным.

Таким образом, если у Сократа и Платона ирония есть тонкая насмешка, преследующая под видом самоунижения высокие цели, то у Аристотеля к такому пониманию иронии присоединяется подчеркивание ее противоположности хвастовству, приятной тонкости мысли и обращения, бескорыстия ее смыслового заострения и связь с величавой, свободной и благородной личностью человека.

4. После Аристотеля

а) Промежуточное толкование иронии между вульгарным и платоново- аристотелевским содержится в тех высказываниях, где выдвигается ее бездеятельность, медлительность. Тут еще нет указания на мудрость или 'величие души', на отсутствие хитрости; но в данном значении это уже не плутовство, не активный обман. Такими ирониками называли стариков, умудренных годами и медлительных ввиду ощущаемой ими ненадежности жизни; они 'ни за что вполне не ручаются, а если и верят, то в меньшей степени, чем надо', они при этом только предполагают, но не 'знают' и в спорах всегда прибавляют: 'пожалуй', 'может быть', обо всем говоря [именно] так и ни о чем решительно' (Arist. Rhet. II 11). Нечто вроде такой иронии имеет в виду Демосфен, упрекающий своих граждан в оппортунизме и в непротивлении Филиппу: 'Удобные моменты в делах не ждут нашей медлительности и иронии' (Phil. I 37). Надо, чтобы каждый, 'отбросивший всякую иронию, был готов действовать' (Phil. I 7). Здесь слово 'ирония' надо понимать как 'оговорку'.

По Плутарху, Фабий Кунктатор, известный своей методической медлительностью в ведении войны, отличался 'старческой иронией' (gerontice – Plut. Fab. 11).

Оратор Динарх упрекает афинян в иронии, подразумевая под этим сонливость (Aristogeit. 11). Динарх имеет в виду задержку в голосовании при избрании Аристогитона.

По Фотию, ирония – это вообще вежливое название для лентяев и людей беспечных, ненадежных ('почему и называют бездеятельного ироником'). Синоним 'бездеятельный' имеется среди слов, обозначающих ироника и у Гесихия (у него же 'иронизирует – мешкает').

б) Иронии посвящена первая глава Феофрастовых 'Характеров'. Казалось бы, ученик Аристотеля должен был развить и углубить мнение последнего по данному вопросу, снабдив его и точными определениями, и множеством иллюстрирующих фактов. Однако изучение этой главы несколько разочаровывает. Вот она целиком:

'Как всем известно, иронию можно считать, говоря вообще, старанием прибедниться в действиях и в словах. А ироником можно называть того, кто, подходя к врагам, намеревается вести с ними беседу, не питая к ним чувства ненависти. Он хвалит в глаза тех, на кого он нападает, и выражает соболезнование тем, кто потерпел поражение. Он порицает тех, кто его бранит, и тогда, когда против него восстают. Он кротко беседует с теми, кто испытывает несправедливость и чувствует раздражение, а чересчур настойчивых он заставляет отступать. Он не оценивает положительно ничего из того, что сам делает, ограничиваясь замечанием, что он об этом [в одной рукописи добавлено слово 'еще'. –  А.Л.] размышляет. Он оправдывается в том, что он пришел раньше времени, а если пришел позже, то говорит, что он почувствовал себя слабым ^[352]. Просящим взаймы и ожидающим пожертвования [он щедро дает, но говорит, что он не богат; и когда он продает, он говорит, что он]^[353] не продает, а когда не продает, говорит, что продает^[354]. Услышав что-нибудь, он говорит, что не слышал, а увидев, говорит, что не видел. Выразив согласие, он этого не помнит; то он утверждает, что он еще подумает^[355] , то – что он пока об этом не знает, то – что он сам удивляется; то – что уже и сам раньше так думал^[356].

И вообще, он охотно пользуется выражениями: 'не верю', 'не помню', 'изумлен', 'ты говоришь,