В Дебальцево свернул я к Сталинграду. То вниз лети, то круче забирай. Всех терриконов темные громады расположил в степи шахтерский край. (Захлестнутый воспоминаньем сложным, всем ложным, чем меня ты обожгла, я этим одиночеством дорожным так дорожил, как той, кем ты была.) И вот, в луче, внезапно оробелом, прищуренные вспыхнули глаза: явилась сразу — тоненькая, в белом; я, топнув, надавил на тормоза. «Вам далеко?» — «Нет, километров восемь». — «Одна? В такую темень!» — «Что ж с того?» — смеется и стоит. «Садись, подбросим». И села возле локтя моего. (Я знаю, ты сказала бы: «Нахалка! К мужчине! Ночью! Это неспроста…» Да, мне всегда тебя бывало жалко: тебя пугала ночью темнота. И всё же ты — святоша и трусиха, ханжа, в гордыне выгнувшая бровь, как ты хитро, извилисто и тихо решилась обокрасть мою любовь!) «Наш драмкружок — ведущий в нашей школе. Да, мы концерт давали в том селе. Кто? Ухажер? Теленок на приколе… Ой, гоните, вы что — навеселе?..» Я горько усмехнулся: «Юность всё же, понять ли ей ту боль, что я таю!» Заметила. Притихла. Стала строже. «Да что вы — роль! Танцую и пою…» И вспомнилась мне девушка иная, как шла ночами долгими, одна, плясала, пела в клубе, озорная, любовью неземной озарена… (Так оставайся, стриженная модно, красавица презрительная, ты. Передохнул легко я и свободно. Увидел всё, прозрев от слепоты. Качайся в море на волне глубокой, заплачь другому, — знаю, что вода. Я серо-голубые с поволокой глаза твои не помню, навсегда!) «Как вы вздохнули странно!» — «Просто — сердце», — «Смотрите, как красив наш Краснодон! У памятника молодогвардейцам сойду. Остановите. Вот мой дом». И выпорхнула в платьице веселом. А я сквозь ночь степную, сквозь весну промчался по уснувшим тихим селам и знал: до самой Волги не усну. И распростился с тяжкою тревогой. И всех, кому придет пора помочь,
