Если сардинский король сохранил свою корону при помощи преступлений и низостей, то я и мои товарищи не хотим идти на подлость, чтобы сохранить свою жизнь.
…Теперь, когда все единодушно признали высшую истину, требующую уничтожения тиранов; теперь, когда разоблачены предатели, взявшие в свои руки поводья революции с целью ее погубить, — теперь народ не хочет больше обманов! Он понял свою величественную мощь, он проверил ее на опыте и желает сохранить ее ценою жизни. Мы не намерены скитаться, как бродяги, на земле, которая принадлежит нам по праву, мы не будем безучастно глядеть на дерзость предателей и разорение, причиняемое чужеземцем. Мы будем драться, как львы, без передышки, в святой войне за независимость Италии, — и последний наш вздох отдадим отечеству.
Что означало это гордое воззвание? На что надеялся и на что мог рассчитывать Гарибальди со своей кучкой волонтеров? Во всяком случае, воззвание это лишний раз подтверждает, что Гарибальди, несмотря на временные заблуждения, уже тогда отдавал себе отчет в том, каков единственный правильный путь освободительной борьбы в Италии. Он видел, что спасение — в республике, в объединении всех сил народа для решительного разгрома и изгнания интервентов-иноземцев, как это сделала Французская республика 1793 года. Энгельс писал: «Такая подлинно национальная война, — война, подобная той, какую ломбардцы вели в марте 1848 года, когда они прогнали Радецкого за Олло и Минчо, — вовлекла бы в борьбу всю Италию и наполнила бы безмерной энергией римлян и тосканцев…
Но массовое восстание, всеобщая инсуррекция народа, это — средства, пред применением которых королевская власть отступает в ужасе. К таким средствам может прибегать только республика, — это показал 1793 год»[25].
Захватив силой в порту Арона пароходы «Сан Карло» и «Вербано», Гарибальди переправил на них полторы тысячи своих добровольцев и 14 августа расположился лагерем в Луино. На следующее утро на него напал корпус австрийцев в три тысячи человек, но был разбит гарибальдийцами и в панике бежал, оставив на дороге сто восемьдесят человек ранеными и убитыми. 18 августа Гарибальди вступил в Варезе; население встретило его восторженно. Таким образом, Гарибальди бросил вызов огромной австрийской армии, не желая признавать унизительного для итальянского народа перемирия.
Затем Гарибальди задумал и выполнил удивительно смелый маневр. 20 августа он оставил у Арчизате двести человек под командой Медичи, приказав им держаться как можно дольше и непрерывно тревожить австрийцев перестрелкой. Сам он отошел на север к холмам Индуно. Уже через три дня дивизия д’Аспре (одиннадцать тысяч штыков) вступила в Варезе, а две остальные австрийские колонны шли из Луино и Комо, занимая все проходы в Швейцарию.
Генерал д’Аспре все еще воображал, что Гарибальди находится к северу от него. Между тем основные силы Гарибальди в течение двух дней осторожно пробирались на юг, в обход австрийцев. «Все это время, — вспоминал Гарибальди, — приходилось часто менять направление, почти каждую ночь переходить на новое место и лавировать, чтобы обмануть неприятеля». Наконец Гарибальди удалось проникнуть незамеченным в тыл австрийцев у Мораццоне. Но его смелый маневр был открыт по доносу шпиона.
26 августа пятитысячная колонна австрийцев неожиданно обрушилась на гарибальдийцев, изнуренных и ослабевших после трудного перехода.
Несмотря на свою малочисленность, гарибальдийцы продержались до наступления ночи. Если бы командир австрийской колонны лучше ориентировался в обстановке, он ударил бы в правый фланг партизанского отряда — именно там пролегали тропы, ведущие в Швейцарию. Благодаря этому упущению австрийцев гарибальдийцам удалось спастись.
«Сделав кое-как перевязку раненым и усадив некоторых на коней, — рассказывает Гарибальди, — мы начали незаметно пробираться по одной из забаррикадированных нами улочек. Мы заставили пойманного нами священника указать нам дорогу, но он делал это с большой неохотой и скоро сбежал. (Да оно и понятно: эта раса вампиров существует в Италии для того, чтобы быть агентами и лакеями иностранцев.) Ночь была темной, и окрестности освещались только заревом пожара… Нас было около семидесяти человек. В течение ночи нам удалось отойти от неприятельского расположения. Во время этого утомительного ночного марша по почти непроходимым тропинкам около тридцати товарищей от нас отстали и добрались до швейцарской границы лишь вечером следующего дня». Второй группе гарибальдийцев под командой Медичи также удалось пробраться за границу.
Так неудачно кончилась первая попытка Гарибальди организовать общенациональный отпор интервентам, угнетателям Италии.
Именно в это время Гарибальди сделал важное открытие: основная масса народа Северной Италии — крестьянская масса — довольно безучастно относилась к национально-освободительному движению.
«Здесь, — пишет он в «Мемуарах», — я впервые узнал на опыте, что деревенское население питает мало симпатий к национальному делу; возможно, это потому, что они находятся под влиянием духовенства; или же потому, что они вообще враждебно относятся к своим господам, которые при нашествии чужеземцев большею частью эмигрируют, предоставляя, таким образом, крестьянам расхлебывать заваренную ими кашу».
Гарибальди всем своим существом тяготел к народным массам и ждал от них поддержки и помощи. Но разобраться по-настоящему в особенностях жизни и быта крестьян и в отношении их к национальной революции Гарибальди не сумел — об этом говорят приведенные выше его рассуждения. Между тем вовсе не везде умами крестьян владело только духовенство, да и настроения деревни были неодинаковы даже в пределах итальянского севера, где действовали отряды Гарибальди,
Интересны с этой точки зрения высказывания великого русского мыслителя и революционера Н. Г. Чернышевского, который внимательно следил за освободительной борьбой в Италии[26].
Чернышевский приводит в «Современнике» следующие наблюдения корреспондента английской газеты «Таймс»:
«Поселяне Ломеллинской провинции (земли между Сезией и Тичино) не любят ни австрийцев, ни французов; ни своего правительства. Они имеют только одно чувство — ненависть ко всем «проклятым господам». Они думают, что богатые, — «богатыми» они называют всех, кто не работает руками, — имеют выгоду от войны и приносят ей в жертву поселян и их интересы… Кроме того, в Сардинии есть сильная реакционная партия. Я встречал, кроме священников, также и фермеров, сельских старшин и других людей, принадлежащих к ней. «Е troppo саrа la Liberta!», — сказал один из них («Слишком дорого обходится свобода!»). Прежде он платил в казну только 150 франков, а теперь подати с него постепенно повысились до 400 франков».
Комментируя рассказ корреспондента, Чернышевский делает чрезвычайно ценное замечание: «Важно отметить, что чувство ненависти к австрийцам-поработителям итальянское крестьянство испытывало только там, где были кровно затронуты его экономические интересы». В доказательство Чернышевский приводит следующие факты, почерпнутые из той же корреспонденции «Таймса»: «В горах, где больше мелких собственников и где, стало быть, карман народа страдает от тяжелой поземельной подати, наложенной австрийским правительством, поселянин так же сильно желает низвержения австрийского правительства, как по всей Ломбардии желают этого высшие классы горожан». «Напротив, — добавляет Чернышевский, — в оккупированных равнинах, где итальянский крестьянин видел перед собой крупного помещика, эксплуатирующего его, он всю свою ненависть и горькое озлобление обрушивал на этого барина». Однако, как подчеркивает Чернышевский, эти крестьяне заблуждались, ибо, по сути дела, они должны были «за все винить австрийское правительство, которое угнетало их через посредство землевладельцев». Отмечая это настроение ломбардских крестьян, Энгельс также ссылается на корреспонденцию «Таймса» и указывает, что австрийцы нарочно освобождали от налогового бремени определенные сельские районы, чтобы не портить отношений с крестьянством. Так, например, в Ломеллине австрийские «реквизиции и поборы, по видимому, насколько возможно, ограничивались собственностью знати и городами, являющимися центрами итальянского патриотизма, между тем как крестьянство было, насколько возможно, пощажено. Такая политика является характерно австрийской, и
