Святослав Сахарнов:
В своей книге он подробно описывает внешнюю сторону отъезда Лосева за рубеж. Я помню и скрытую. Совершенно неожиданно приходит Лосев и говорит: «Мне телеграмма от Бродского: „Немедленно выезжай, есть место в Мичигане“». Имелась в виду должность преподавателя русского языка в одном из американских колледжей. Но должность заведующего отделом, которую занимал Лосев, номенклатурная, он был утвержден в Москве, освобождение от нее — скандал, могут Лосева задержать, долго мурыжить. Решили, что он напишет заявление, в котором попросит перевести его на должность простого литсотрудника. Звоню в Москву, объясняю — поэт, драматург, пишет, хочет писать еще больше, надо отпустить на благо советской литературы. Отпустили, никаких вопросов не было. «У него богатый дядя в Америке!» — это уже Довлатов цитирует Балуева (см. «Ремесло»).
Святослав Сахарнов:
Я думаю, что год, проведенный в «Костре», был для Сергея не самым худшим. Он получал хорошие деньги, редакция и должность были, вероятно, своеобразной защитой от милиции и КГБ, наладился быт. Думаю, что, когда вернулась Галина Георге и ему пришлось уходить, рад он не был. Помнится, он зашел попрощаться, но у меня было много народу, перекинулись несколькими фразами. И все. А жаль. Уходить, полагаю, было ему обидно, и вот почему у него вырвалась в «Ремесле» такая фраза:
«Прощай, „Костер“! Прощай, гибнущий журнал с инквизиторским названием! Потомок Джордано Бруно легко расстается с тобой…»
Прощаю и я ему. Хотя журнал был на подъеме — тираж с шестисот тысяч экземпляров вырос до одного миллиона трехсот тысяч. Мы в эти годы напечатали Голявкина, Коваля и Сладкова, повести и рассказы которых по праву стали классикой советской детской литературы. Не собираюсь заканчивать этим панегириком. Я просто попытался рассказать о человеке, с которым проработал целый год и который мне нравился.
Валерий Воскобойников:
В это время начались первые Сережины контакты с американскими издательствами. А когда он уже уехал в Нью-Йорк, ему, естественно, нужно было написать о том, как загнивает Советский Союз. Рассказывая об этом, он внес в разряд загнивающих объектов и «Костер». Я читаю эти его воспоминания не то чтобы с долей обиды, скорее с пониманием, что иначе он написать в тот момент не мог. Тем более, что детская литература была для него по-прежнему чужда. А мы в «Костре» изо всех сил старались делать лучший детский журнал в стране, и мы это сделали. Мы печатали то, что другие издания боялись публиковать: две повести Аксенова («Мой дедушка памятник» и «Сундучок, в котором что-то стучит»); кстати, «Костер» был единственным изданием, который напечатал стихи Бродского и в том числе замечательную «Балладу о маленьком буксире». Мы открыли для детской литературы знаменитые повести «Недопесок» и «Пять похищенных монахов» Юрия Коваля. Ввели новые имена, которые сегодня являются славой и гордостью российской детской литературы. Мы были далеки от московского начальства, поэтому могли себе позволить несколько больше. Когда же нас вызывали на головомойку, Сахарнов посылал меня: для него было бы унизительно выслушивать ругательства Федуловой, секретаря ЦК комсомола по пионерам. А я невозмутимо кивал, говорил: «Да. Спасибо. Мы это учтем». Потом спокойно уходил, и мы все делали по-своему. Всесоюзную популярность, которой пользовался «Костер» в те годы, сегодня даже трудно себе представить. Все это, к сожалению, прошло мимо Сережи.
Святослав Сахарнов:
Лично я не почувствовал никакой обиды, когда прочитал «Ремесло». Я понимаю, что это литература, которая не имеет никакого отношения к реальной жизни. Довлатову не нужна была жизнь как таковая, его все интересовало как материал для прозы. Он все выдумал и про своих родственников, и про друзей, и про себя самого. Так с какой же стати ему писать правду про «Костер»? Естественно, он выдумал все — или почти все.
Николай Шлиппенбах:
— Пушкин «Полтаву», случаем, не в Михайловском написал? — улыбаясь, спросил меня Довлатов, едва успел я переступить порог его комнаты. Строки из «Полтавы», где упоминался Шлиппенбах, частенько являлись поводом для его балагурства.
— Нет, не в Михайловском.
— Жаль, — продолжал Сергей, — а то мог бы взять тебя с собой в качестве живого экспоната в шестом колене. Еду в Пушкинские Горы экскурсоводом. К черту журналистику!
(
Сергею Довлатову предстоит стать экскурсоводом в Заповеднике. Теперь полгода (с мая по октябрь) он будет жить в Пушкинских Горах.
Литературный заповедник — реалия советская и в целом чуждая западной культуре. Усадьбы европейских писателей передавались по наследству, бесконечно перепродавались и крайне редко оказывались в ведении государственных структур. В России же после всеобщей национализации земли сам Бог велел превратить помещичьи владения в культурно-просветительские памятники[2].
Однако памятники эти нужно было не присваивать, а создавать. Когда в 1922 году решением Совнаркома пушкиногорские места были признаны заповедными и официально взяты под особую охрану,
