Нина Аловерт:
В тот вечер я впервые его сфотографировала. Приехав в Америку, я решила, что раз я держу фотоаппарат в руках, нужно оставить достоверное свидетельство о таком удивительном явлении, как русское зарубежье. Когда-нибудь насильственно разъятая на части русская культура будет рассматриваться как единое целое. Тогда мне и в голову не могло прийти, что это случится так скоро, и мои снимки понадобятся в России еще при моей жизни. Кстати сказать, Довлатов очень не любил фотографироваться. Тогда он сердито на меня посмотрел и спросил нашу общую подругу: «А это еще кто?» Она ему ответила: «Не обращай внимания. Это такая жалкая, несчастная женщина. Пусть себе снимает».
Александр Генис:
Как только Довлатов появился в Америке, он пошел в редакцию «Нового русского слова», где к тому времени уже работала его жена Лена. Там мы и познакомились. Мы невероятно быстро нашли общий язык, может быть, потому, что уже немножко знали друг друга по публикациям. В тот же день мы пошли гулять по Нью-Йорку, крепко выпили, и почему-то сразу же перешли на «ты», хотя для Сережи, как и для меня, перейти на «ты» было не так просто. Он дружил с людьми десятилетиями, называя их на «вы». Эта встреча стала для меня очень радостным событием, потому что после нее началось самое интересное в моей жизни в эмиграции — дружба с Довлатовым. Общение с ним всегда было праздником, особенно для тех, кто ценил и любил слово. С ним было очень приятно делиться словами.
Елена Довлатова:
Конечно, здесь во многом было проще. Сережа, например, всегда очень хотел быть хорошо одетым, а в Союзе было очень трудно купить приличную одежду, в особенности таких больших размеров, которые подходили Сереже. В этом смысле здесь сбылась его маленькая мечта. Он приобрел два кожаных пиджака, купил джинсы и несколько хороших рубашек. Когда его спрашивали, чего бы он еще хотел купить, он говорил, что у него уже всё есть. И шутя добавлял, что, если будут свободные деньги, можно будет основать какой-нибудь фонд нуждающихся матерей.
Владимир Соловьев:
Сережа был тесно связан со своей родней, а с матерью, Норой Сергеевной, у них была тесная связь, пуповина не перерезана, с чем мне, признаться, никогда прежде не приходилось сталкиваться — слишком велик был разрыв между отцами и детьми в нашем поколении. Он вообще был человеком семейственным, несмотря на загулы, и не только любил свою жену («Столько лет прожили, а она меня до сих пор сексуально волнует», — говорил при ней полушутя-полусерьезно), но и гордился ее красотой, хотя само слово «красивый» было не из его лексикона — по-моему, он не очень даже понимал, что это такое: красивая женщина или красивый пейзаж. Одна из лучших его книг «Наши» — о родственниках: по его словам, косвенный автопортрет — через родных и близких. Его чувство семейной спайки и ответственности еще усилилось, когда родился Коля (дочь Катя была уже взрослой).
(
Елена Довлатова:
Он был очень хорошим отцом. Особенно ярко это стало проявляться, когда в Нью-Йорке у нас родился Коля. Сережа проводил с ним очень много времени — насколько позволяла работа. В пятничном номере газета «Нью-Йорк таймс» размещала раздел, посвященный детскому досугу. Каждую неделю Сережа этот раздел просматривал и придумывал, куда можно повести Колю. Все выходные обязательно отдавались сыну, и мы куда-нибудь вместе ходили. Однажды видели соревнования матрасов в Манхэттене — это было замечательное зрелище. Устраивались также чудесные детские спектакли, причем дети часто оказывались не только зрителями, но и участниками представления. Колю почему-то часто выбирали, и он совершенно спокойно выходил на сцену, нисколько не смущаясь.
