фехтовальщика, красавца, весельчака, сорвиголову, опытного воина, хитроумного дипломата, человека, созданного для подвигов, борьбы и любви. И вот он стоит перед ним. Мавриций постарел, все они постарели в заключении. В его волосах пробивается седина — многие из них совсем поседели. Мавриций прихрамывает и плохо владеет руками — еще бы, после таких истязаний. Все это неудивительно. Каждый из них переменился не меньше. Но в глазах Мавриция, прежде смелых, ясных, веселых, горит тусклый фанатичный огонь. Кампанелла — монах, исповедник, философ — знает, как выглядит это опасное пламя и что оно значит. Вот человек, природу которого сумели извратить. Теперь он помнит лишь одно — надо спасти свою бессмертную душу. Не думает, что губит других людей, губит их здесь, сейчас, на земле, ввергая в тот ад, который прошел сам, посылает их на эшафот, с которого свели его. Какими же ловкими софизмами действовали те, кто убедил его, что беды и боль этих других людей здесь, на земле, ничто по сравнению с гибелью его бессмертной души, по сравнению с вечными муками в аду? Сказать ему: да есть ли они, эти вечные муки? Никто не пришел оттуда, чтобы подтвердить это. Неужто ты мог поверить, что милосердный бог создал сам или позволил дьяволу построить ад, снабдить его котлами с кипящей смолой, раскаленными сковородами, серным пламенем, что у бога такая палаческая фантазия? Ничего такого сказать при судьях нельзя, чтобы не навлечь на себя нового обвинения в еще одной опасной ереси — неверии в адские муки. Приходится, стиснув зубы, стараясь, чтобы на лице ничего не отражалось, выслушивать то, что говорит Мавриций. А он говорит правду. Обо всем, в чем принимал участие, готовя заговор, и о чем знал все.
Мавриций говорит правду. Но у Кампанеллы нет сомнений в том, как отвечать на эту правду. Он должен твердо сказать, она — ложь. Когда власть становится тиранической, она освобождает народ от обязанности повиноваться ей, бунт перестает быть бунтом, заговор — заговором. Он не станет приводить судьям слова, сказанные на сей счет Фомой Аквинатом. Но и без его авторитета он для себя давно решил — и как философ, и как руководитель заговора: неправедным судьям, прислужникам чужеземцев, насильников и лихоимцев, он не обязан отвечать правду. У него есть высший долг. Перед калабрийцами. И перед теми, кто схвачен, и перед теми, кто на свободе. Перед людьми, поверившими его призывам. У него есть долг перед республикой — великой, мудрой, свободной, справедливой. Во имя тех, кто пошел за ним, чтобы освободить родную землю, чтобы начать от подножия горы Стило поход, цель которого — эта республика, он в сотый раз скажет: «Нет!»
Спокойно посмотрев на Мавриция, Кампанелла громко, отчетливо, ясно сказал:
— Нет! Ничего этого не было!
Очная ставка ничего не дала судьям.
Глава LXI
Когда председатель трибунала доложил вице-королю о результатах очной ставки, ему пришлось выслушать немало язвительных упреков. Не суметь заставить сознаться преступника, против которого есть неопровержимые показания! Уж не хочет ли почтенный судья, чтобы с ближайшей почтой из Мадрида прибыл не только новый, который уже по счету, запрос о ходе процесса, но и приказ о назначении других судей? Он не потерпит, чтобы правосудие в вице-королевстве превращалось в посмешище! Прикажете самому заняться вашими делами?
Очную ставку решили не повторять. После встречи с Кампанеллой Мавриций выглядел потрясенным. Откажется, чего доброго, от своих показаний.
Откуда у проклятого бунтовщика такая сила в обращении с людьми? Из Кастель Нуово поступают донесения, что Кампанелла ухитряется связываться с волей. Пришлось несколько раз менять надзирателей. Он умеет уговорить, упросить, убедить этих служак, и они начинают выполнять его поручения. А о скольких случаях комендант не докладывал, чтобы не навлечь на себя упреков в нерадивости, одному богу известно! А еще в городе ходят сонеты, написанные Кампанеллой. Только этого не хватало…
Кампанелле решили доказать, сколь напрасно его упорство. Последовали одна за другой очные ставки с теми, кто не устоял, не выдержал пытки или страха, сломался, когда на плацу Кастель Нуово воздвигали эшафот для Мавриция. Смотреть на сдавшихся и слушать их показания нестерпимо. Некоторых Кампанелла знал по прежним дням. Некоторые были ему незнакомы. Но все согласившиеся давать показания казались ему на одно лицо. Они спешили с ответом, не дожидаясь, покуда вопрос будет задан. В их голосах слышалась беспокойная неуверенность — они старались угадать, чего от них ждут. Некоторые ответы звучали заученно, гладко. Они говорят не то, что сами видели и слышали, а то, что их вынудили однажды сказать, и теперь больше всего боятся сбиться. Сломленные люди! Даже если они выпросят, вымолят, выслужат себе прощение, они до самой смерти будут всего страшиться. Праведной мести других заговорщиков. Новой немилости Святой Службы, которая, даже если и освободит, не спустит с них глаз, будет требовать новых услуг, а не угодят — снова схватит за действительные или мнимые грехи. Кампанелла понимал — они заслуживают презрения и гнева. Со спокойной совестью называл он их показания ложью, а их клеветниками. И все-таки ему жаль этих людей, у которых не осталось той единственной отрады, которая остается у человека в положении безвыходном: погибая сам, он никого не предал. И все-таки они были разными. У одних сильнее всего чувствуется страх, у других — некое спокойствие, даже важность. Эти и одеты получше прочих узников, и вид у них не такой изможденный. Все ясно: их взяли на крючок не одним только страхом, но и подачками. Тридцать сребреников иногда обретают вид ломтя хлеба, миски каши, стакана вина, мягкой подстилки, целого одеяла. Мерзко!.. Эти оправившиеся, подкормившиеся, подлеченные, возможно, уже заслужили право называться «родственниками» инквизиции.
Кампанелла решил ничего не менять в своих показаниях. Возвращаясь в камеру, он думал не столько о том, с каким свидетелем обвинения сведут его завтра, сколько о том, как сделать, чтобы в той прекрасной и справедливой республике, ради которой начато все это, с людьми не могло происходить ничего подобного. Будущее государство, о котором мечтает узник Томмазо Кампанелла, станет великой семьей. Все сверстники в нем будут называть друг друга братьями, а тех, кто старше их на двадцать два года, — отцами, тех же, кто на двадцать два года моложе, — сыновьями, как в огромной дружной семье. И не только называть, чувствовать себя родными. Господь с тобой, Кампанелла, о чем ты думаешь в тюрьме! Да не все ли равно, как станут обращаться друг к другу люди в будущем государстве, которого нет нигде, кроме твоего воображения? Нет, мысленно отвечал он рассудительно-язвительному голосу, прозвучавшему в его душе, нет! Это важно. Он должен представить себе каждый камень, каждую опору, каждую скрепу будущего, а дружество и братство — важнейшие среди них.
Когда он проповедовал на склоне горы Стило — как давно это было, словно в другой жизни! — ему хотелось, чтобы все участники заговора ощутили себя братьями, членами единой семьи, чтобы ничто не могло поколебать их преданность и верность. Увы, он этого не добился, не успел. Не успел! Когда он начнет все сначала… Не вернее ли будет сказать не «когда он начнет», а «если он начнет»?
Бессмысленно думать об этом. Но если гнать такие мысли от себя, черная тоска охватит душу. Он не может дышать, если у него нет цели. Пока он жив, он будет думать о справедливом и разумном устройстве жизни. Он спросил себя: «Итак, на чем же мы остановились?» Спросил, будто мыслью о суровой действительности прерван не поток его мыслей, а лекция с университетской кафедры. Увы! Нет в Италии такого университета, где ему позволили бы читать лекции.
А может быть, когда-нибудь, как знать… Надо представить себе, в чем проявится великое дружество людей будущего государства. Прежде всего в помощи, оказываемой друг другу на войне, если их свободная родина подвергнется нападению. Дружество укрепит их ряды. Если один из них заболеет или окажется в беде, ему помогут все. Они станут соревноваться в науках, помогая друг другу, взаимно и щедро делясь знаниями. Дружество будет в приветливых словах, которыми каждый с радостью одарит другого. Они станут охотно одалживать друг другу необходимое, а пуще всего — обоюдно помогать в исполнении обязанностей, которые налагает на каждого жизнь. Как назвать их, людей, о которых он мечтает? «Соляриями» — «солнечными людьми» — жителями Города Солнца. Среди соляриев не будет ни разбоя, ни коварных убийств, ни насилий. Они станут осуждать и преследовать неблагодарность, злобу и гнев, небрежение и неуважение друг к другу, надменность, лень и пуще всего — клевету. Ложь будет для них ненавистнее
