- Извини, что не смог предложить тебе лучшего…, - начал я, чувствуя, что говорю совсем не то. - Сколько тебе лет, Лу?
Она посмотрела на меня снизу вверх.
- Не бойся, я совершеннолетняя, - и, подтянув к себе котомку, извлекла из нее грязный узелок. - У меня нет денег, Алекс, но я заплачу тебе за ночлег вот этим.
Она развязала тряпочку и вытряхнула из нее четыре гладко обточенных бруска малахита, обломок аметистового ствола с темно–фиолетовыми кристаллами внутри, кусок розового кварца и какой–то металлически блестящий камешек.
- Гематит, - подсказала Лу. - Это самоцветы, выбирай любой. Знаешь, как легко отличить камень от стекляшки? Потрогай.
Я взял в руки невзрачный аметистовый ствол. Он оказался шершавым на ощупь и неожиданно теплым. А изнутри, оттуда, где таинственно поблескивали острые пирамидки кристаллов, струился настоящий жар.
- Чувствуешь?
Я кивнул, и Лу гордо улыбнулась.
- Бери, не бойся, в этом году у нас был урожай самоцветов.
- Урожай? - поразился я. - Но это же камни, а не картошка!
Мы оба засмеялись, и я заметил, что глаза у Лу зеленые, как принесенный ею малахит.
Я недоумевал, как она могла показаться мне вчера изможденной, несчастной… некрасивой? В ее облике было что–то неуловимо светлое и радостное. Как давно я не испытывал нормальной человеческой радости!
Рассыпанные по полу камни завораживали. Необычные и яркие, они как будто пытались затянуть меня в иное измерение.
- Лу, но я не могу… Я даже не знаю, сколько они стоят.
Вряд ли дорого, я слышал, что в Идар–Оберштайне такие можно купить за пару евро. Но, не брать же плату с человека практически нищего?
- Их нельзя продавать, - возразила Лу, - Самоцветы можно только дарить, запомни, Алекс. Иначе они потеряют силу.
- Ну, хорошо, - сдался я, и, чтобы не обидеть ее, взял один камешек. Тот, что посчитал самым дешевым - розовый кварц.
Ложась спать, я положил его на прикроватную тумбочку. И даже сквозь сомкнутые веки видел, как он мерцает в темноте бледно–розовым. Он заползал в мои сны, растворялся в них, растекался ароматным цветочным нектаром. Пробирался в сердце и распускался там тонкими лепестками огня.
Мне грезились странные вещи. Будто мы с женой пьем на веранде чай из лепестков лотоса, а вокруг бушует летнее разноцветье: маки, ирисы, анемоны, огромные золотые шары. А Анна–Мари и не Анна–Мари вовсе, потому что волосы у нее рыжие и притягивают солнечный свет. И вдруг все оживает, превращается в рой блестящей мошкары - и веранда, и сад, и узкая, оплетенная клематисом лесница. И разлетается… а мы оказываемся в пустоте, невесомые и счастливые, как пушинки одуванчика в июньском небе.
Когда я проснулся, то понял, что люблю Лу.
День шестой
Счастье бывает разным. Бывает, как глоток горячего вина в рождественскую ночь, обжигающим и терпким. Или как беззаботная птичка–колибри, порхающая с цветка на цветок. А бывает, как монетка, которую стыдливо прячут в ладонях от чужих глаз. Опасаются, что другие украдут ее, отнимут или осудят.
Я скрывал Лу ото всех не потому, что боялся осуждения. Если бы не чужой ребенок, которого носила моя жена, не живой комочек света, такой уязвимый и слабый… я бы взял мою любимую и сбежал с ней в заколдованный город Идар–Оберштайн. Туда, где камни растут в земле, наливаясь ее соками и разгораясь в темноте невиданными красками. Мы ходили бы в церковь на скале, где бледно–желтый песчаник сочится целебной водой. А по вечерам гуляли бы по улицам, скользким от белого света фонарей, среди лотков, выставленных перед дверями ювелирных магазинов. А на лотках - малахит, яшма, аметист, сердолик, лазурит, агат, горный хрусталь… Камни яркие, отшлифованные, оправленные в мельхиор и серебро, но давно утратившие свою волшебную силу.
Нет, Лу, прочь! Прочь из этого мира, где на каждом углу продают то, что нельзя продавать за деньги: самоцветы, любовь, совесть, жизнь. Сядем в поезд и будем ехать долго–долго, сквозь темноту и летящие навстречу огни, пока не приедем на самый край земли.
- Она родит, и мы уедем прочь отсюда… все равно куда. Куда–нибудь, где нас никто не знает. Оставлю ей дом, пусть живет здесь, сколько хочет… мне ничего не нужно.
Мы с Лу лежим, обнявшись, на старом тряпье, и нам тепло и уютно, как на мягкой перине.
- Ты хочешь бросить жену и ребенка? - грустно удивляется Лу.
Я зарываюсь лицом в ее волосы, благоухающие свежим сливочным маслом и мягким деревом. Запахи моего детства.
- Я не люблю ее. А ребенок не мой.
- Ты устал, Алекс.
Чуть заметно киваю и еще крепче прижимаю ее к себе. Конечно, устал. Лгать прикосновениями и взглядами, удерживать готовые сорваться с языка слова нелюбви, изображать близость и доверие, которых нет.
- Она меня использует. Меня всегда использовали, но никто по–настоящему не любил. Я ей нужен… сейчас… а когда не буду нужен, она уйдет. И ребенка своего заберет. И я опять останусь один.
- А вот это уже страх.
Лу видит мои страхи, она знает обо мне все, а я о ней - ничего. Говорят, что в женщине должна быть какая–то тайна, загадка, неотвеченный вопрос. Иногда Лу кажется мне мудрее египетского сфинкса. Она не рассказывает о себе, а я и не хочу слушать. Может быть, в ее прошлом было что–то темное, жестокое, болезненное. Порой я вижу на дне ее зеленых глаз грусть - тягучую, густую, как патока. Порой уголки по– детски пухлых губ опускаются, а роскошные огненные волосы тускнеют, словно посыпанные серебряным пеплом воспоминаний.
Что ж, мне тоже есть о чем вспомнить и чего устыдиться. Меня тошнит от собственной нерешительности и трусости, унизительной неспособности сделать выбор. Я еще полежу немного рядом с Лу, а потом поднимусь наверх и буду виновато прятать глаза от ничего не подозревающей жены. Анна– Мари верит в мою… любовь? Нет, в любовь она, пожалуй, не верит, не такой искусный я притворщик. Но она не сомневается в моей порядочности. Ведь я, как примерный семьянин, каждый вечер провожу дома. Откуда ей знать, что в моем погребе кто–то живет?
День девятый
Я подметал тротуар перед нашим крыльцом, сгребал в кучу мелкий сор: бумажки, веточки, побуревшие ежики каштанов и ярко–желтые листья. И думал о том, как все изменилось. Моя жизнь была пустой и дождливой, но Лу превратила ее в радугу, отразившись в каждом мгновении, как небо отражается в каждой капле росы. Мертвый мир ожил и наполнился смыслом.
Вот, тускло–зеленым светлячком блеснул на тротуаре бутылочный осколок… рыжей белочкой прошуршал по мостовой опавший лист… стайка солнечных мотыльков вспорхнула с облетающей березы и опустилась на мокрую крышу соседнего дома. Мне казалось, что Лу стоит рядом и широко открытыми глазами смотрит на осень.
Даже Анна–Мари проснулась сегодня посвежевшей, словно умылась холодным золотом октябрьского рассвета. «Какое это счастье, когда с утра ничего не болит,' - сказала она, и отблески ее счастья заплясали по чисто выбеленным стенам.
Наш тихий дом словно проснулся. Жена суетилась, смахивала пыль со шкафов, протирала кафель на
