Эх, зря она это рассказала! Потому что теперь и Лук увидел, как заволоклось мутной пеленой голубое зеркало неба и серебряные пушинки облаков превратились в бурые сгустки тумана. Солнце замерцало и распалось на мириады огненных столбиков - точь–в–точь как те свечи, которые Лук ставил в церкви за упокой бабушкиной души. Лаурин превратилась в искалеченного резинового мишку с золотыми кудряшками света вместо волос.
Но, вместо того чтобы отшатнуться, он крепко взял ее за руку и держал, пока ее глаза не наполнились солнцем.
- Ты самая красивая девочка в мире, честно–честно. Знай это и ничего не бойся, ладно?
Лаурин улыбнулась сквозь слезы, а все вокруг мигнуло и снова сделалось настоящим.
- Я тебе нравлюсь, да?
- Нравишься.
- Очень–очень?
- Очень–очень.
- А мы поженимся, когда вырастем?
- Да ты что! - Лук даже рассмеялся от удивления. - Как мы можем с тобой пожениться, когда ты мертвая, а я живой?
- А вот и не так! - возразила Лаурин. - Если ты здесь, с нами, значит, ты тоже мертвый!
- Я не мертвый, - запротестовал Лук и, опустив руку в карман, хрустнул зашитым в подкладку билетиком. - Я к бабушке приехал. На каникулы.
Бабкино золото
Фредерик фон Мерциг никогда раньше не верил в христианский ад. Если же думал о нем, то представлял себе что угодно: чертей, котел с кипящей смолой, горячие сковородки - но не грядки с морковкой, не бесконечное утро, умытое сладковатым розовым туманом, не чокнутую бабку, грозящую ему с террасы костлявым пальцем. Краски - тяжелые и насмешливые - раздражали глаза. Пот капал с бровей и струился по щекам, как слезы, разъедая кожу. Противно ныла поясница. Каждый день, от зари до зари, Фредерик гнул спину в огороде Элизы Бредов, в то время как его собственный участок зарастал крапивой и лебедой.
Что–то исказилось в сознании фон Мерцига, потому что и прошлое, и настоящее он воспринимал теперь как череду бесконечных унижений. Арест, допросы, суд. Его сегодняшнее жалкое существование. Фредерику чудилось, что весь Тотендорф потешается над ним, тогда как в действительности никого не интересовал ни он сам, ни его позорная - как ему казалось - страсть к фрау Бредов.
Нет, это не было сексуальным влечением. Даже самый отчаянный извращенец не соблазнился бы высохшими, как мощи, прелестями мерзкой старушенции. В голове и сердце Фредерика перемешалось столько всего, что ни один психолог не сумел бы выделить ничего путного из такого коктейля: стыд, обида, отвращение, бессилие, страх и угрызения совести. В отсутствие Элизы Бредов он страдал - не мог ни есть, ни спать, ни даже посидеть пять минут спокойно, а только бегал, как затравленный зверь по комнате или лежал ничком на постели, до судорог в челюстях кусая угол подушки. Потом не выдерживал и, проклиная всех и вся, отправлялся к ней - ненавистной теще брата Леона. Перекапывал грядки, сажал овощи, выпалывал сорняки, собирал яблоки в саду - надо отдать должное старой ведьме, она пекла с ними очень вкусные пирожки, - таскал воду из колодца. Что еще? Да все, что бабка ему поручала, то и делал. Ни в одной просьбе отказать не мог или не смел - он и сам толком не понимал, что толкало его на это добровольное рабство. Поздно вечером возвращался домой, без сил валился на кровать и - ворочался до утра, думая о фрау Бредов. Вспоминал, как она лежала в гробу, вся в белых кружевах и с желтой астрой на груди, с молитвенно сложенными черепашьими руками - сосредоточенная, строгая. Фредерик не сомневался - она знала, кто ее убил. Впрочем, если даже и не знала тогда, то сейчас догадалась. Он и не отнекивался - в Тотендорфе такое не скроешь. Поэтому, встречая ненароком кого–нибудь из соседей, каждый раз угрюмо опускал глаза. Стыдно, когда люди наказывают тебя за преступление. Стыдно вдвойне, когда после смерти ты наказываешь сам себя и ничего не способен с этим поделать.
Его муки начались с первых шагов по мокрой железнодорожной платформе, когда на вывеске парикмахерского салона он вместо фамилии «Брюггер» по ошибке прочитал «Бредов». Имя взорвалось в мозгу каскадом воспоминаний, ассоциаций и рефлексий. Фредерик споткнулся и выронил чемодан, не в силах сдержать стона. К счастью, перрон был пуст, и первое столкновение с озлобленной совестью прошло без свидетелей. Кое–как он отыскал на одной из глухих поселковых улочек пустой - и как будто ждущий его - дом. Холодный и черный, без света в окнах. Но в маленькой горнице стены пахли настоящим деревом, а постель оказалась застелена чистым бельем. Не раздеваясь, Фредерик скользнул под одеяло и скорчился в темноте, пытаясь унять разыгравшееся воображение. Тщетно. Искусанный злыми мыслями, точно клопами, он провел кошмарную ночь, а утром - ни свет ни заря - отправился на поиски Элизы Бредов. Искать пришлось недолго. Фон Мерцига вело странное, пробудившееся несколько часов назад сверхчеловеческое чутье. Стоило ему завидеть вдалеке знакомую старческую фигуру - и сердце так остервенело заколотилось, как будто вот–вот погнет ребра или, наоборот, само расплющится о них, словно поролоновый мячик. Вот так некогда уверенный в себе парень Фредерик фон Мерциг превратился в пришпиленную булавкой муху и - как ни крутился на ней, как ни дрыгался - освободиться не мог. Не то чтобы старуха специально им помыкала, но и сочувствия не выказывала. Видела его состояние и принимала как должное. Что заслужил - то и получаешь. За тяжкий потогонный труд кормила вишневым киселем, черным хлебом и гороховым супом, от которого у Фредерика болел живот. Поесть дома он не успевал, да и не из чего было готовить. Отчаявшись, фон Мерциг кидался из крайности в крайность. То пытался дерзить - но бабка одним взглядом ставила его на место. То из кожи вон лез, чтобы задобрить невольную мучительницу. Рассказывал ей за обедом смешные истории из прошлой жизни, нахваливал ненавистный суп. Когда у старухи гостил восьмилетний внук Лукас, Фредерик выстругивал для мальчика тростниковые дудочки, сворачивал оригами да мастерил парусники из лоскутов брезента и сосновых щепок. Он изо всех сил старался быть хорошим, но Элиза Бредов по–прежнему смотрела сурово, а Лукас дичился и, стоило Фредерику отвернуться, показывал ему из–за спины кукиш.
Ленивое бледно–желтое солнце переползло в зенит, и фон Мерциг, наконец, выпрямился, постанывая и перепачканной в земле ладонью растирая позвоночник. Время обеда. Как ни горек батрацкий хлеб, но есть хочется. Аккуратно положив мотыгу рядом с грядкой, Фредерик сполоснул руки в бочке и прошел на кухню, где уже хлопотала у плиты фрау Бредов.
- Проголодался, милок? - приветствовала она его. - Садись, бери хлеб, сейчас супчику налью.
Фредерик со вздохом опустился на табуретку.
- Чтой–то ты, сынок, бледный, аль захворал?
- Вздор, - отозвался Фредерик и тяжело навалился локтями на стол. - Кто тут хворает?
- Может, винца? - хитро прищурилась бабка. - По стаканчику? Домашнего.
- Это можно, - Фредерик впервые за все утро улыбнулся. Криво, уголком рта - но тем не менее. - Так я принесу из погреба, фрау Бредов?
- Сходи, сходи. У тебя ноги молодые. Только в чуланчик под лестницей не заглядывай, лады? Опасно там.
- Да ладно, понял уже, - проворчал фон Мерциг и, бурча себе под нос: «Тоже мне, комната Синей Бороды», поплелся в погреб.
Про «опасность в чулане» бабка твердила ему чуть ли не каждый божий день. Сперва Фредерик просто принял ее слова к сведению и обошел стороной неприметную, поросшую красным и бурым мхом дверку. Что ему, в конце концов, других проблем не хватало? Однако чем упорнее вдалбливала старуха фон Мерцигу свою заповедь, тем сильнее разгоралось в нем любопытство. Что же там такого страшного под лестницей? Вот и сейчас у входа в погреб он замешкался, опасливо дотронулся двумя пальцами до теплой латунной ручки и навострил уши. В чулане царила тишина - странная, не сплошная. Как будто там, за моховой дверцей, горел огонь, или распускались цветы, или еще что–то, столь же тихое, но значимое происходило.
Сегодня ручка казалась более теплой, чем всегда, - почти горячей. Фредерик в который раз спросил
