каким удовольствием он ел и как весело смеялся, с какой надеждой ждал встречи с новым незнакомым домом — несмотря на все это, он носил в сердце глубокую темную тоску. Он горевал не о доброй Аде, которой хранил верность вот уже двадцать семь лет, и не об их маленькой Гризель, перелестном ребенке. Жена и девочка — да будет на то Божья воля — приедут к нему, как только все будет готово. И не в тревоге за друзей дело, и не в потере дома, привычного окружения и всего, что у него когда?то было. Еврей горевал о старшей дочери Карен, о судьбе которой он не знал ничего.
Такое горе непостоянно, оно не требует ежеминутных и точно отмеренных порций оброка. Скорее (а еврей был музыкантом) горе подобно второстепенной, но сильной теме в оркестровой пьесе — бесконечный мотив, сам себя повторяющий во всевозможных вариациях ритма, тональности и мелодики: нервно намеченный спиккато струнных, он вновь возникает в пасторальной меланхолии английского рожка или то и дело настойчиво и коротко звучит из глубины духовых. И эта тема, трудно уловимая, подавленная, одним своим упорством меняет саму суть музыки гораздо сильнее, чем ясные основные мелодии. А еще бывают в игре минуты, когда мотив, так долго скрываемый, прорывается наружу, затопляет лавой другие музыкальные темы, заставляет оркестр яростно и громко повторять голосами всех своих инструментов то, о чем до сей поры можно было лишь догадываться. Но у горя есть особенность. Нет на свете такой дирижерской палочки, которая была бы способна командовать болью. Невозможно рассчитать и предсказать беду. Еврей почти спокойно говорил о старшей дочери, голос его не срывался, когда он произносил ее имя. Но сейчас, в автобусе, увидев, как глухой старик склонил набок голову, чтобы расслышать хоть что?то из речи соседа, еврей оказался во власти горя. У дочери была привычка слушать собеседника, слегка отвернувшись, и бросать на него быстрый взгляд, когда тот умолкал. Случайное движение старика выпустило на волю так долго прятавшуюся боль — и еврей сдавил руками голову.
Он еще долго сидел, напряженно сжавшись и потирая пальцами лоб. В одиннадцать часов ночи автобус остановился. Пассажиры поспешно выстроились в очередь перед тесной вонючей уборной. Позже все потянулись в закусочную споро глотать питье и покупать еду, которую можно взять с собой. Еврей выпил стакан пива, а вернувшись, стал готовиться ко сну. Он достал из кармана чистый платок, устроил голову между скругленной спинкой сиденья и стенкой автобуса и закрыл платком лицо, загораживаясь от света. Устроившись поудобнее, он положил ногу на ногу и сложил на коленях руки. В полночь еврей уже спал.
В темноте, неуклонно, автобус двигался на юг. Иногда густые ночные облака расступались, и небо становилось ясным и звездным. Люди ехали по длинной прибрежной равнине к востоку от Аппалачей. Дорога бежала сквозь унылые поля хлопка и табака, через длинные и одинокие полосы сосновых лесов. У самой обочины в белом лунном свете мелькали мрачные хижины сезонников. Время от времени попадались спящие темные городки, а иногда автобус останавливался подобрать или высадить пассажира. Еврей спал тяжелым сном смертельно уставшего человека. Однажды из?за резкого толчка голова его упала на грудь, но он не проснулся. Перед самым рассветом показался городок, немногим больше тех, которые они миновали. Автобус остановился, и шофер положил руку еврею на плечо. Этот путь наконец завершился.
Примечания
1
Хлопкоочистительная машина.
