Покидая Ном, Тымкар, неожиданно для себя, обратил внимание, что Сипкалюк стала значительно полнее, чем была осенью, когда они встретились у моря. «Неужели?»— подумал он тогда, но отогнал от себя эту неудобную мысль. Однако всю дорогу до пристани эта тревожная догадка беспокоила его, хотя Сипкалюк не говорила ему ничего. «Пошел я…» — сказал он у трапа «Китти», что означало и прощай, и добрые пожелания, и то, что он действительно уплывает. Она молчала. Так и осталась она в его памяти, молчаливо стоящей на берегу рядом с маленькой дочуркой. Потом ее совсем не стало видно.
Прищурив глаза, Тымкар старался сейчас оживить эту уже мертвую сцену прощания, хотя перед его взором теперь были строгие и величественные очертания родной Чукотки. Они приближались, уже зеленеющие на склонах берега! И чем сильнее Тымкар чувствовал их близость, тем беспорядочнее становились его мысли. Предстоящая встреча с родными, с Кайпэ, желание увидеть свое ружье, оставленное Унпенеру, воспоминания о Сипкалюк — все это перемешалось и по-разному волновало его. Мысли путались.
Тымкар стоял на носу шхуны и вглядывался в толпу встречающих, пытаясь еще издали различить мать, старика-отца, брата, Таурунвуну.
— Ага, Кочак! — вдруг радостно воскликнул он, как будто при виде того было чему радоваться.
Уэномцев на берегу почему-то меньше, чем обычно в таких случаях. Среди них отлично видна огромная фигура Ройса; на нем меховая жилетка и болотные сапоги с высокими голенищами. Рядом с ним стоят Джонсон и Устюгов.
«Где же наши?» — спрашивал себя Тымкар. Он никого из родных не видел.
— Какомэй![9] — удивленно прошептал он и переступил с ноги на ногу, попав ступней между якорной цепью и кнехтом. Это на секунду отвлекло его. Он высвободил ногу, крепче сжав руками бортовые поручни, весь вытянулся вперед, но опять никого из родных не увидел.
— Какомэй! — повторил он, причем в голосе его почувствовались уже не только удивление, но и тревога.
«Где могут быть они?» — мысленно спрашивал себя Тымкар и не находил ответа. Он знал, что первую шхуну всегда встречают все. Тем не менее, среди уэномцев не было никого из родных — он видел теперь это совершенно ясно.
Наконец отдали якорь.
В числе первых Тымкар влез в шлюпку, все еще всматриваясь в толпу уэномцев.
— Тымкар! — послышались приглушенные голоса на берегу.
И уэномцы слегка расступились, опустили головы, как будто они были виновниками гибели родных Тымкара. Никому не хотелось быть вестником печальных событий.
Шлюпка приближалась. На ее носу стоял Тымкар, готовый выпрыгнуть на берег. Высокий, в тюленьих штанах, в потертой оленьей рубахе, с повисшей за спиной на ремешке шапкой. У ног вещевой мешок из некроеной шкуры нерпы. В глазах юноши застыл немой, но всем понятный вопрос: «Где, где же они?»
Прыгнув прямо в воду, поднимая брызги, Тымкар бежит на берег. Он бледен, ресницы его вздрагивают. Мгновение он стоит перед онемевшей толпой. Горло у него перехватило.
Чукчи потупили взгляды.
— Где? — смог только прохрипеть он, сердцем чуя какое-то несчастье.
Никто не откликнулся.
— Где? — чуть не шепотом, умоляюще обратился он к первому, кто оказался ближе.
Тот молчал.
В глазах Тымкара метнулся гнев. Выпустив из рук вещевой мешок, юноша шагнул, схватил за плечо стоящего рядом чукчу — своего сверстника Пеляйме.
— Где? — закричал он и впился пальцами в его плечи.
Прибрежные скалы эхом повторили вопрос.
Толпа шевельнулась. Из нее выдвинулся Кочак.
— Не гневи духа моря, Тымкар! — властно зазвучал голос шамана. — Мы ждем прихода моржей. Иди в свой шатер.
Казалось, можно было извлечь искру надежды из слов шамана, хотя он не ответил на вопрос Тымкара.
И, подчиняясь властности Кочака, забыв про вещевой мешок, озираясь, Тымкар заспешил к своей яранге.
Следом, не торопясь, шел Кочак.
Отвалив камень от входной двери, Тымкар переступил высокий порог, бросился к внутренней, меховой, палатке, упал на колени, подсунул голову под шкуру полога. Темнота. Тымкар выше поднял входную шкуру. Никого. Полог мертв. По стенам — зеленая плесень…
Руки ослабели, шкура полога опустилась Тымкару на шею. Какую-то долю минуты он так и оставался: голова — в пологе, ноги — во внешней части шатра. Затем на коленях он повернулся к выходу и тут же, у полога, опустился на землю.
В яранге появился Кочак.
Захваченный потоком своих мыслей, Тымкар вместо вопросов о матери, отце, брате, Тауруквуне зачем-то мысленно повторил недавние слова шамана: «Не гневи духа моря… Ждем прихода моржей…»
Кочак прищуренным глазом молча наблюдал за ним.
— Где мать, отец, люди нашего очага? — наконец едва выговорил Тымкар.
Кочак чего-то выжидал.
— Говори, Кочак! Почему молчишь? Где мать, где… Все где?
И Кочак рассказал. Все рассказал шаман Кочак. Всех назвал он, кто минувшей зимой прогневил духов… Разве могли не прогневаться духи, когда Унпенер сразу после смерти отца отправился на охоту? Все, все рассказал Кочак. Много и долго рассказывал шаман. И выходило, по его словам, что никто не виноват в смерти родных Тымкара: такова воля духов, которых гневить нельзя, тем более сейчас, когда они обещали Кочаку много моржей и Кочак сказал уже об этом чукчам.
Тымкар молод. Прошлым летом ему было только семнадцать лет. Еще год назад у него не было других забот, кроме Кайпэ и ружья. И вот он — без Кайпэ и ружья, без матери, отца и брата — вдруг стал «одиноко живущим человеком».
Кочак все еще продолжал говорить, когда на пороге показалась его дочь — жена Джонсона: она принесла забытый Тымкаром мешок. В нем лежали остатки подарков, приготовленных Тымкаром для родных и Кайпэ.
Тымкар, закрыв лицо руками, уткнулся в землю.
Кочак поспешил выпроводить дочь: женщина не должна видеть горе мужчины. Тымкар остался лежать на земле, у порога спального помещения яранги, у золы семейного очага. Время от времени его спина судорожно вздрагивала.
Кочак говорил долго, нудно, однообразно.
Уже вечерело, когда шаман заметил, что Тымкар задремал. Лишь тогда он поднялся и покинул ярангу «одиноко живущего человека».
…Силы вернулись к Тымкару. Он поднялся и, стараясь побороть охватившую его дрожь, вышел из яранги. На северо-востоке пламенел закат. Вот-вот брызнут лучи солнца нового дня.
Уэном спал. Чукчи давно закончили обмен на шхуне, вдоволь, наконец, накурились, напились крепкого чая (а кое-кто и спирта) и теперь отдыхали после хлопотливого дня. И только на высокой скале виднелась фигура человека: он наблюдал за морем, ожидая обещанных Кочаком моржей.
На рейде стояла «Китти».
Без всякой цели Тымкар медленно направился к ней. Кто знает, какие мысли будоражили его в этот час! Быть может, шхуна напомнила ему «Морского волка», на котором он уходил в Америку, надеясь, что брат один прокормит семью, а он получит ружье и Кайпэ? Или он шел туда, чтобы вновь уплыть отсюда, теперь уже спасаясь от горя? Но разве он мог это сделать. Вернее же всего, он двигался лишь потому, что должен был что-то делать, куда-нибудь идти, отвлечься от страшных мыслей.
Открытая дверца в ярангу старика Омрыргина привлекла внимание Тымкара.
Старик Омрыргин жил только вдвоем с дочерью. В Уэноме его считали мудрым человеком. На дочь его до встречи с Кайпэ Тымкар не прочь был смотреть как на возможную свою жену. Их яранги стояли почти
