Бегом на шпильках

— Вообще-то много чего. Меня… только что отпустили на все четыре стороны. — Глупо скалю зубы (еще бы мне не скалиться — говорю о себе, словно о каком-нибудь барсуке, которого выпустили на волю активисты из «Общества защиты животных»).

Алекс испуганно зажимает рот ладонью.

— Ты имеешь в виду «уволили»?

— Как раз сегодня. Велели собирать манатки и выметаться, — выпаливаю я.

Мне хорошо известно, что раскрытие столь интимных подробностей может вдребезги разбить непринужденность дружеской спортзальной болтовни, но ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, что рассказать кому-то о своем секрете — это как сделать вакцинацию: и вреда никакого, и вроде как гарантия, что не заболеешь от перенапряжения, держа все в себе.

— Ты шутишь! — говорит Алекс. — Что такого ты сделала? Если, конечно, ты не против, что я спрашиваю, — добавляет она поспешно.

Я рассказываю. У ф!

— И как ты себя чувствуешь? Ты в порядке?

В уме провожу беглый осмотр и прихожу к заключению, что мое душевное состояние без существенных повреждений.

— Все нормально. Правда.

Алекс недоверчиво качает головой.

— Мне не хочется делать поспешных выводов, — говорит она, — но по тебе не похоже, что все нормально. По-моему, тебе надо отдохнуть.

Моя улыбка такая вялая, что Алекс тут же добавляет:

— Я все-таки сделала поспешный вывод. Прости.

Сидя в такси, еще раз прокручиваю в голове наш диалог с Алекс. Меня очень беспокоит, что я, похоже, так и не смогла до конца разубедить ее. Она из разряда тех женщин, к которым меня непреодолимо тянет. «Баба с яйцами», как сказал бы Тони: наивысшая похвала, которой он способен удостоить девушку. Алекс очень напоминает мне Бабс: та же твердая оболочка, но мягкая сердцевина. Внимательная, но, в отличие от некоторых, не пушистая овечка, жалобно блеющая о благополучии всех и каждого в трогательной надежде, что хотя бы один из них вдруг повернется и воскликнет: «А кто же позаботится о тебе?»

Хмурю брови. Бабс так и не позвонила: узнать, как все прошло с Робби и с отцом. Мне необходимо увидеть ее, мне необходимо поговорить с ней по душам. Больше не с кем. Никто не сможет возместить потерю лучшей подруги.

Добравшись домой, звоню Тони.

— Он на совещании, — отвечает секретарша.

Звоню маме и сообщаю, что я — безработная.

— Боже мой! Что же ты теперь будешь делать? — спрашивает она. Голос ее дрожит.

Что я теперь буду делать? Что же я теперь буду делать? В самом деле, что мне теперь делать? Пронзительная мамина паника насквозь буравит мой череп. Все это время я отгоняла от себя правду, но теперь правда набросилась на меня, будто полчище клещей: кишащее, извивающееся, вгрызающееся в плоть. С шумом опускаюсь на пол прямо в прихожей, ловя воздух открытым ртом, пытаясь ухватиться за бледно-голубую стенку. О, Бабс, пожалуйста, помоги мне, пожалуйста, ты так нужна мне.

Бабс буквально врывается в дверь. Ее лоб напоминает какую-то причудливую карту беспокойства.

— Господи, Натали, как ты меня напугала! С тобой все в порядке? Ты только посмотри на себя!

Она прижимает меня к себе. Мне становится тепло и уютно, и я уплываю куда-то далеко-далеко, чувствуя себя под надежной защитой, словно компьютер под паролем. Закрываю глаза, и комната начинает качаться вверх-вниз. Я тону в буквальном смысле слова, — дальше опускаться просто некуда; чувствую себя такой бедной и несчастной; а тут еще откуда-то этот резкий, всхлипывающий звук, будто из сливной трубы, засасывающей в себя остатки воды. Не сразу, но до меня доходит, что источник звука — я сама.

Бабс усаживает меня на диван, ласково убирает волосы с моего лица. Затем куда-то исчезает, но тут же появляется вновь: в одной руке — большая кофейная кружка с водой, в другой — длинный кусок бумажного полотенца размером с избирательный бюллетень.

— Вот, возьми, — шепчет она, усаживаясь у меня в ногах.

— Неужели я так много наплакала? — всхлипываю я.

Смотрю в ее темные глаза и вижу в них доброту и нежность. От этого слезы льются еще сильнее. Прояви Бабс суровость, я оставила бы их при себе.

— Натали, — Бабс берет мою руку в ладони так, будто ее прикосновение способно сделать слова менее мучительными. — Нам надо поговорить.

Я медленно киваю головой, и комната снова покрывается рябью.

— Подожди, я открою окно, — добавляет она, ослабляя свой красный шарфик. — Здесь душно.

Она настежь распахивает окошко, а затем тяжело плюхается рядом, на обитый светлой замшей диван.

— Нэт, этот разговор назревал уже давно, и мне кажется, ты сама это знаешь.

Я сижу, уставившись на свои ноги в удобной и практичной обуви и не смею сказать ни слова.

— Нэт, я скажу тебе то, что лично я думаю обо всем этом. Я думаю, ты плачешь не оттого, что потеряла работу. И не оттого, что так получилось с Тони. И, — ее голос становится хриплым, — даже не оттого, что считаешь, будто я тебя бросила.

Я ежусь. Бабс так спокойно говорит о том, что в принципе невозможно выразить словами!

— Нэт, — тихим голосом продолжает она. — Все эти… эти твои кризисы — всего лишь закономерное следствие. Они не зерно твоей проблемы, они — ее плод. Твоя мама вытащила твоего папу из Лос- Анджелеса вовсе не для того, чтобы тот поплакал вместе с тобой над твоим увольнением. Она бы и сама прекрасно с этим справилась! Дело не в работе. Да, потерять работу — это действительно серьезно, но дело вовсе не в работе, дело — в тебе. И твои родители об этом знают. Ты и твоя работа — это не одно и то же. Именно это и беспокоит ее, то есть их. Их беспокоишь ты. Увольнение — это не проблема, это побочный продукт твоей проблемы.

Я напрягаю лицевые мышцы, пытаясь напустить на себя озадаченный вид. Слов я не нахожу. Господи, иногда так удобно быть блондинкой!

— Нэт, я знаю, тебе не хочется все это выслушивать. Я знаю, что твоя мама пыталась с тобой поговорить… и папа тоже. Я знаю, тебе очень тяжело, что я вот так просто взяла и разрушила наше «статус кво», но мне не за что просить у тебя прощения, и я не буду просить у тебя прощения. Я не могу отвечать за то, что ты чувствуешь, Натали…

Из меня вырывается какой-то придушенный писк, и Бабс ненадолго замолкает. Но поскольку больше ничего вразумительного из меня не выходит, она продолжает:

— Я знаю, ты пытаешься всем вокруг что-то доказать своим поведением, а кто не пытается? Но иногда, Нэт, да почти всегда, лучше просто взять — и высказать все в открытую. И пусть даже ты кого-то обидишь при этом. Но держа все эти ужасы в себе, ты делаешь только хуже, ты убиваешь себя.

Бабс крепко сжимает мою руку, словно крестьянин, сворачивающий шею цыпленку. Несколько раз моргает, сердито отгоняя слезы. Затем, очень медленно, поднимается с дивана.

— Пойдем-ка со мной, — говорит она, и я тащусь за ней, словно крыса за дудочником, в мою прохладно-белую ванную.

Подтолкнув меня к зеркалу, Бабс приказывает:

— Сними джемпер.

Смотрю на нее умоляюще, но она неумолима:

— Снимай!

Я вся дрожу, ватные ноги подкашиваются.

— Давай, Натали!

В ее голосе столько твердости, что я безмолвно повинуюсь. Тем же властным тоном она велит мне снять юбку, колготки, футболку с длинным рукавом, — пока я не остаюсь стоять перед лучшей подругой в одном нижнем белье.