уверенным видом знатока объяснял, что это штаб даёт инструкции нашему миноносцу.
Город тонул в сплошном мраке: по военному положению с заходом солнца тушились все огни со стороны моря. Под ногами глухо работала машина, которую «прогревали». На тесно стоявших рядом с нами миноносцах двигались молчаливые тени матросов. Вся эта таинственная работа моряков, глухо постукивавшая машина, приказания вполголоса и темнота создавали жуткую и таинственную картину. Ночью здесь чувствовалось присутствие войны гораздо сильнее, чем днём, когда под ярким солнцем улыбалось лазурное море, и в порту шла обыденная жизнь.
Юрий Сукин на прощание давал мне какие-то адреса в Трапезунде, называл фамилии моряков, к которым там я должен был обратиться, но я его плохо слушал, подавленный новыми ощущениями.
Коротко и резко рявкнул гудок, моряки, приходившие проводить товарищей, сошли на берег. Матросы на корме зашевелились и сняли деревянные сходни, соединявшие миноносец с молом. Зазвенели звонки в машине, и с мостика раздалась короткая команда.
− Не желаете ли пройти на мостик, поручик? − любезно пригласил меня мичман.
− Ещё бы не желать, только я думал, что этого нельзя.
− Пожалуйте, пожалуйте.
Хотя до мостика было не больше пяти шагов, но я в темноте умудрился наткнуться на что-то три раза. На площадке мостика командир миноносца и его единственный офицер надели оба тёплые на меху куртки, хотя в воздухе было очень тепло. Привыкнув немного к темноте, я с удивлением убедился, что мостик был полон народа, но все эти тёмные фигуры стояли неподвижно и внимательно глядели вперёд. «Что они здесь делают и куда смотрят?» − мелькнула любопытная мысль, но спросить было неловко. Словно угадывая мои мысли, мичман в качестве любезного хозяина объяснил: «Люди, которые здесь стоят − это сигнальщики. Сейчас мы поднимаем якорь. Слышите постукивание впереди?»
«Тихий ход вперед!» − скомандовал в трубку командир. Миноносец дрогнул, под носом у него забурлило, и огни бухты медленно тронулись и поплыли мимо.
− Сейчас будем проходить минные заграждения, − любезно сообщил мне мичман.
− Заграждения? А как же вы их ночью увидите?
− Ничего, мы привыкли, да вот они и видны...
«Хорошо видны!» – я лично не видел буквально ни зги. Батумские огни виднелись уже безотрадно далеко, с моря начинал дуть холодный ветер, и меховые куртки моряков мне сразу стали понятны.
− Скажите, а мы не можем наткнуться на мину в темноте?
− Отчего же, сколько угодно, не раз бывали случаи, − успокоил меня всё тот же любезный мичман.
Командир, бритый лейтенант, как пришёл на мостик, так и закаменел на одном месте, только огонёк его трубки говорил о том, что он не спит и распоряжается нашими жизнями. В этом положении потом он пробыл всю ночь.
− Почему командир здесь, − осведомился я шёпотом, − ведь это вы несёте вахту?
− Да, но командир в походе не имеет права покидать мостик.
Стало совсем холодно и, поблагодарив хозяев, я спустился в кают-компанию и, задевая головой стеклянную бахрому люстры, кое-как улёгся на коротком и узком диванчике. Койка оказалась настолько миниатюрной, что пришлось поднять ноги вверх и упереть их в стенку. Духота была здесь одуряющая, несмотря на то, что на палубе дул резкий и холодный ветер. Раздававшиеся наверху и в машине звонки беспокоили и казались тревожными.
Проснулся я оттого, что упал с дивана и больно стукнулся головой о ножку стола. Ченгери со взъерошенным видом сидел напротив, обеими руками держась за стойки. За тонкой стенкой миноносца что-то крепко бурлило и весь он, наклонившись на одну сторону, круто заворачивал. По лестнице загремели шаги, и к нам спустился мичман.
− Знаете, − заявил он радостным голосом, − сейчас мы чуть не угодили на плавучую мину!
Это известие, преподнесённое только что упавшему с кровати человеку, было как нельзя более неожиданно, и чтобы скрыть своё смущение, я стал расcпрашивать подробности. Оказалось, что плавучая мина, оторвавшись со своего якоря, болталась по морю на пути миноносца и, не заметь её вовремя матрос-сигнальщик, все мы полетели бы к чёрту. В последнюю минуту командир успел повернуть и избежать столкновения. Мина, как говорят моряки, «прошла по борту», не задев миноносца.
Не привыкший к морским ужасам, я не успел задремать, как произошла вторая тревога. Во мраке моря мы встретили большой корабль, который потребовал «показать позывные». Эти позывные, т.е. сигнальные огни, менялись каждую ночь и были условными. Мичман, на обязанности которого было заниматься сигналами, оставил книгу в кают-компании, где, слетев как бешеный с мостика, стал её лихорадочно искать.
− Да чего вы так спешите? − спросил я его, спокойно лёжа на диване.
− Как чего? − вскинулся он. − Если мы не покажем сейчас позывных, корабль этот откроет по нам огонь и пустит ко дну!
Ну, где же мне, береговому человеку, было спать при таких тревогах! Отказавшись от мысли о сне, я, чтобы не томиться даром в ожидании очередного ужаса, предложил мичману чем-нибудь помочь в его ночной работе. Он охотно согласился и, дав мне книжку шифров, предложил расшифровать кучку телеграмм радио, лежавших на столе. Это оказалось ещё страшнее, в этих проклятых телеграммах говорилось о неприятельских кораблях, бродящих в ночи на каких-то широтах и долготах. После каждой расшифрованной мною телеграммы я нёсся на мостик к мичману в испуге, но всякий раз оказывалось, что помеченные в радио широты находились то у берегов Румынии, то в Малой Азии. Промучившись над этим всю ночь, я едва дождался рассвета, когда можно было вздохнуть и выйти из темноты и неизвестности.
Море и небо тонули в молочном утреннем тумане, миноносец наш шёл в сплошном молоке. Вода покрывала его нос на ходу и с шипом расступалась на обе стороны. Филипп, серый и небритый, сидел у стены рубки. Боцман угощал его белым хлебом и чаем из эмалированной кружки. При моём приближении денщик встал и, приняв привычно почтительную позу, щёлкнул шпорами, поднялся и матрос.
− Ну что, Филипп, понравилась тебе морская служба?
− Никак нет, господин поручик! Уж дюже опасная. Я бы с роду к ей не приобык, у нас в кавалерической лучше.
− А по мне, − пробасил улыбаясь боцман, − на море легшее! На лошади-то скорича голову сломить можно.
Ранним утром после бессонной и полной тревог ночи мы входили на рейд Трапезунда. Солнце ещё не всходило, но в воздухе уже стояла тяжёлая сырая духота − предвестница удушливой дневной жары. Трапезунд − древняя колония Понтийского Тавра − живописным амфитеатром спускался к круглой, как чашка, бухте. Восточные постройки с плоскими крышами и множеством галерей громоздились одна на другую вплоть до самой вершины гор, покрытых лесом. Склоны гор, улицы и все промежутки между отдельными домами утопали в роскошной полутропической растительности, над морем то там, то здесь поднимались высокие башни минаретов. Тихая, как зеркало, бухта была пуста, только у берега виднелись полузатопленные фелюги, да посередине застыл чёрный силуэт нашего миноносца.
Простившись с любезными хозяевами, мы сошли в шлюпку, которая через пять минут выгрузила нас на деревянной пристани. Город ещё спал, и кроме солдата-часового, небрежно разгуливавшего по набережной, не было видно ни одной живой души.
− Послушай-ка, земляк! Где бы нам тут подводу для вещей достать?
Солдат, туркестанский стрелок, уже тронутый разложением революции, не отдавая нам чести, опёрся на винтовку и, сдвинув на затылок фуражку, не спеша ответил:
–На что подводу? Вы покричите бана-бака, он вам вещи и отнесёт, а подводу здеся вы навряд найдёте.
«Бана-бак» − турецкое выражение, означающее «смотри сюда» и употребляемое, когда хотят позвать кого-нибудь. Этим словом солдаты в Турции окрестили всех носильщиков-турок. На наш тройной призыв «бана-бака» из тени кипарисов, растущих вдоль улицы, вынырнули двое носильщиков, которые, быстро разобрав вещи, взвалили их на спины не хуже знаменитых тифлисских
