штабным офицером в другом месте.
В октябре в Новороссийск с фронта было прислано человек двести пленных красноармейцев для занятия нестроевых должностей. Это были сплошь серые деревенские парни, совершенно не разбиравшиеся в политической обстановке, мобилизованные в красную гвардию. Одного из них, парня лет 20 по имени Афонька, я взял себе в вестовые. Денщиком он оказался усердным и старательным, но солдатского лоска в нем не было совершенно, и на каждом шагу от него отдавало деревней. Толком рассказать о своём прошлом Афонька, при всём своём желании, был не в состоянии. Можно было только понять, что его за последние два года мытарили и мобилизовали всевозможные «власти», начиная с царской и кончая чисто уголовной, вроде «батьки» Махно. Как и тысячи других ему подобных, Афоня покорно «мобилизовался», безропотно месил грязь и снег в каких-то походах, рассыпался в цепи, стрелял; два раза был ранен, трижды попадал в плен, но абсолютно не понимал, кому он служил и за что проливал свою крестьянскую кровь.
Физически он производил впечатление недоразвившегося и был очень жалок нам с женой, почему вопреки всем правилам и положениям я через месяц отпустил этого «военнопленного врага» с чистой совестью домой в его екатеринославскую деревушку на полный покой. Вопрос только в том, долго ли его оставили в покое и через сколько месяцев он был мобилизован очередной властью, свалившеюся на его многострадальную голову.
По должности старшего «плац-адъютанта» мне довольно часто приходилось усмирять и ликвидировать всевозможные скандалы, чинившиеся в городе господами офицерами, если с ними не могли справиться «младшие адъютанты» и обстановка требовала вмешательства более серьёзных чинов.
Пережитые испытания за время войны и в особенности революции сильно расшатали нервную систему у большинства офицерской молодёжи. Немудрено поэтому, что многие, чтобы забыть хоть на время тяжёлую действительность, искали утешение в вине и даже наркотиках. Многие люди, казавшиеся в трезвом виде совершенно нормальными, под влиянием алкоголя становились невменяемыми и представляли собой опасность для окружающих. Этими качествами, к сожалению, особенно отличались части формировавшегося в Новороссийске Черноморского конного дивизиона, который после ухода на фронт старых добровольческих частей являлся единственным гарнизоном города. Состояла эта, более чем оригинальная, часть из элементов самых разнообразных и подчас совершенно неожиданных. Были здесь гвардейские офицеры, кавалеристы и пехотинцы, казаки всех войск, чеченцы, ингуши и черкесы, какие-то совсем тёмные типы, вряд ли небольшевистского происхождения, и, наконец, совершеннейшие «антики», вроде моего незабвенного приятеля, «поручика Ахметова».
Командовал этой живописной частью гвардейский полковник Грязнов, офицер не то Измайловского, не то Семёновского полка. Дивизион делился на два эскадрона, причём одним из них начальствовал мой товарищ по Школе – гвардейский улан Новиков, а другим – Терского казачьего войска есаул Малахов.
Этот последний, я думаю, был едва ли не одной из самых достопримечательных и красочных фигур гражданской войны. Это был саженного роста, широкоплечий, тощий, с необыкновенно длинными руками алкоголик и кокаинист, психически совершенно ненормальный. Ни в какие другие времена и ни в какой другой части подобный тип, да ещё на командной должности, конечно, был немыслим.
В сопровождении целой армии прихлебателей и собутыльников эта орясина с мутными сумасшедшими глазами каждый вечер шаталась по всяким злачным местам, устраивая невероятные скандалы. В компании Малахова неизменно находился «его личный друг» ― молодой медведь, всегда в полупьяном виде. Бедный зверь на потеху дуракам был споен Малаховым и тянул водку не хуже своего хозяина. В пьяном виде медведь дико орал и скандалил, к ужасу посторонних людей. В кабаках и ресторанах, где вся эта сволочь устраивала свои дебоши, они ставили всё вверх ногами, били встречных и поперечных, стреляли в зеркала и люстры. Мишка во всём этом имел определённую, раз и навсегда установленную роль, а именно, он сгребал со стойки первые попавшиеся бутылки, выпивал их и затем, качаясь на ногах, с рёвом бил своей широкой, как лопата, лапой мраморные столики, разлетавшиеся от одного его удара на куски.
Несмотря на то, что с момента своего появления в Новороссийске Малахов сидел еженедельно на гауптвахте, он не только не унимался, но наоборот, его дебоши принимали всё больший размах. К моменту моего отъезда из Новороссийска в декабре 1918 года по городу поползли уже слухи, что всадники Черноморского дивизиона, не без ведома своего есаула, попросту занимаются по ночам вооружённым грабежом. Насколько эти слухи имели под собой почву, тогда было трудно судить, так как убийства и грабежи, случавшиеся в Новороссийске и его окрестностях, довольно часто, за неимением полиции, оставались в большинстве случаев нераскрытыми, и авторами их могли быть с одинаковым вероятием как скрывавшиеся в горах «зелёные», так и малаховские «джигиты».
Однажды поздно вечером в конце сентября, когда по обыкновению я сидел у себя в кабинете, заканчивая спешные дела, ко мне вошёл дежурный офицер поручик Головань и доложил, что меня кто-то спешно требует к телефону по делу большой важности.
Оказалось, что телефонировал мичман из местного кафе-шантана «Аполло», где, по его словам, находился в этот момент есаул Малахов с большой компанией. После попойки он вошёл в особенный «кураж» и собирался теперь со своей бандой отправиться в порт, чтобы сорвать с немецкой канонерки флаг и водрузить на его месте Андреевский штандарт.
Надо сказать, что осенью 1918 года германские военные суда стояли во многих портах Чёрного моря, хотя отношения немецкого командования с Добровольческой армией были самые неопределённые, если не сказать двусмысленные. Теоретически немцы продолжали считаться нашими врагами, раз армия в лице генерала Деникина провозгласила в своей политической программе «верность доблестным союзникам». Однако это было только в теории и на бумаге, находясь в одних и тех же местах, немцы и добровольцы делали вид, что друг друга не замечают. Это положение вооружённого нейтралитета строго соблюдалось обеими сторонами, и отношения всё время у нас с немцами оставались корректными, что было совершенно необходимо тогда при создавшейся на юге России обстановке.
Однако в этот осенний вечер с таким трудом налаженный нейтралитет из-за пьяного есаула Малахова мог превратиться совершенно неожиданно для обеих сторон в самую настоящую войну, если бы ему удалось осуществить свою дикую мысль. Германские военные корабли, стоявшие в Крыму и в Керчи, конечно, при первом известии о нападении на канонерку в Новороссийске должны были явиться сюда, и через час от столицы Черноморья осталась бы груда развалин, под которыми могла погибнуть и вся едва оперившаяся Добровольческая армия…
Всё это я хорошо сознавал и буквально похолодел, держа в руках телефонную трубку. Необходимо было помешать Малахову напасть на ничего не ожидавших немцев, и помешать как можно скорее, а между тем в моём распоряжении не было ни одного солдата, кроме караула в комендантском управлении, который охранял арестованных, и который снять я не имел права. Между тем, мичман протелефонировал, что малаховская компания, вооружившись, забрала с собой оркестр музыки и уже вышла по направлению к порту. На мой звонок к коменданту города его денщик ответил, что «полковник выбывши» неизвестно, куда. Из штаба губернатора, к счастью, ответили, что хотя губернатор и не у себя, но им известно, что он в городском театре.
Колотя ножнами шашки извозчика, я, как угорелый, помчался в театр. Кутепов, как всегда, сразу понял положение вещей и принял решение. «Немедленно берите мой конвой и отправляйтесь в порт! Приказываю, под вашу личную ответственность, не допускать никого к канонерке. Если не будет другого способа, открывайте огонь и перестреляйте всю эту сволочь. Отправляйтесь и… на рысях!»
В тёмном и безлюдном порту стояла мёртвая тишина, когда мы, задыхаясь от бешеного бега, подбежали к воротам каботажной пристани. Немецкая канонерка огромной чёрной массой стояла у самой стенки, слабо освещённая немногими огнями, и казалась совершенно безлюдной. Однако не успел гулкий топот казачьих сапог нарушить покой ночи, как на корабле, словно по волшебству, всё ожило. Зазвенели тревожно звонки, палуба осветилась, и у орудий замерли тёмные неподвижные фигуры, после чего судно опять погрузилось во мрак. Немцы, очевидно, хорошо разбирались в русской действительности и были начеку. Рассыпав взвод казаков в цепь перед воротами, я сталь ждать. Кругом была ночная тишина, и только дальний лай собак отзывался эхом в горах. Не прошло и пяти минут, как издали сначала чуть слышно, а потом всё явственнее послышались вздохи духового оркестра. Медные звуки нарастали и скоро заполнили тишину ночи. Из-за угла улицы на набережную при свете луны как-то сразу высыпала и
