зная, что делать дальше. Подъехал гаишник, остановился, смотрит. «Помоги, ети твою мать, чего смотришь?!» — не выдержал Ульянов, одетый в дачный военный бушлат. Совместными усилиями мы выровняли машину, я поставил запаску. «А я еду, смотрю — маршал, — объяснил сержант. — Думаю: и чего это он тут делает?..» «Сообразительный у нас в ГАИ народ», — сидя на даче у камина, мрачно усмехался Ульянов.
На дачу в Ларёве заезжали знаменитости. Беседовали о делах дачных, постройках, посадках. Но не только — о строительстве государства беседовали тоже.
Учитывая тот факт, что количество обитателей и гостей увеличилось, мы решили построить «гостевую светёлку», как сказал Михаил Александрович. Но была проблема: позади дома, где Аллой Петровной было отведено место под двухэтажную пристройку со светёлкой, росла вековая лиственница. «Что будем делать? — поставил я вопрос ребром на семейном совете. — Пилить или не пилить?» — «Делайте, что хотите, — махнула натруженной рукой Алла Петровна. — Тем более что она и грядки мне затеняет». Ульянов задумчиво молчал, что-то рисуя на театральных программках и афишах, коих вдоволь свозилось на дачу для растопки камина. Били настенные часы. Из-за так называемого «Мишкиного леса» доносился грохот машин. «А может… обойти её?» — сказал он, точно на военном совете. «Ну да, конечно, с флангов!» — расхохоталась Алла Петровна. «А сверху купол такой стеклянный!» — продолжила идею Лена. «Всем светёлкам будет светёлка!» — пришёл в восторг я (тогда ещё в помине не было загородного архитектурного беспредела, строились все как положено, за лишних полметра в ту или другую сторону могли прищучить)…
Ни до чего мы тогда не договорились. Как-то рано утром я из окна увидел Ульянова разводящим у гаража ножовку. Закончив, он решительно направился к лиственнице, присел на корточки, примерился, даже наживил, направив полотно, всадив разведённые блестящие на утреннем солнце зубцы в кору, — но, всё же не решившись, встал, отошёл. Года два мы с ним думали-гадали — да так ничего и не придумали по поводу светёлки, не поднялась рука на лиственницу; по сей день она, с меткой от пилы Ульянова, там произрастает, затеняя давно поросшие бурьяном грядки Аллы Петровны.
Гараж хотели перенести из глубины участка к дороге, с которой был заезд: планировали, чертили, спорили, даже какие-то стройматериалы начали закупать. Но Ульянов хотел непременно сам руководить строительством, а репетиции, спектакли, концерты, съёмки, записи на радио, выступления на съездах времени не оставляли, да и Алла Петровна особой свободы архитектурному творчеству не давала («убью за свои клумбы и грядки!») — так что стоит гараж и ныне там.
Венцом нашего с Ульяновым дачного строительства стал коттедж-крысоловка. Однажды морозным солнечным утром я зашёл с подогретой бутылочкой молока в детскую: Лизка спала, подложив ручонки под щёку, улыбаясь во сне. Я присел рядом. И вдруг отцовское моё умиление напоролось на зияющий в стене под батареей лаз, возле которого возвышалась аккуратненькая горка измельчённого, искрошенного бетона, керамзита, утеплителя, обоев… Я поначалу не понял, что это такое. Но сибирячка тётя Рита, сестра Михаила Александровича, помогавшая нам управляться с Лизкой, коротко сказала: «Крысы. У нас в войну такие были». И оказалась права. Не мыши-полёвки, с которыми борются или уживаются многие жители деревенских домов, а именно крысы. Огромные, зловещие. Пришедшие с какой-то гигантской подмосковной свалки. Мы начали с ними борьбу, которая продолжалась с большим или меньшим успехом несколько месяцев. Устанавливали мощные мышеловки, даже капканы, применяли всевозможные виды мышиного и крысиного яда, насыпали битое стекло в их лазы… Тщетно. «Надо вывозить Лизу! — настаивала Алла Петровна. — Девочка спит, свесив с кроватки ручки к полу, — а эти чудовища размером с кошку бетон прогрызают, мало ли что! Вы хотите без пальцев ребёнка оставить?!»
С Михаилом Александровичем мы сконструировали и стали возводить в подвале, где крысы уже по- хозяйски обосновались, коттедж-крысоловку. Это был большой, сколоченный нами из сороковки ящик, который я обил изнутри оцинкованным листовым железом. К двери в этот коттедж подводил своеобразный трап, на который крыс должны были заманивать куски сыра, колбасы и даже сырого мяса. А внутри, едва крыса, бдительность коей, по идее, должна быть усыплена гастрономическим изобилием, срабатывала небольшая, но острая как бритва и безотказная, на тугой стальной пружине, раздобытой Ульяновым у военных лётчиков, которым давал шефский концерт, гильотинка… Тщетно! Ни одного попадания! Хотя коттедж наш, судя по обильному крысиному помёту внутри, пользовался немалой популярностью. Мне казалось ночами, что я слышу, как крысы смеются над нами с Ульяновым.
«Мне недавно в Тбилиси замечательный писатель Чабуа Амирэджиби свой роман подарил, — сказал как-то Михаил Александрович. — „Дата Туташхиа“. Там есть глава о крысах. Попробуем?» — «Ну, если Дата Туташхиа!..» Мы поставили, согласно рецепту романиста, в подвале бочку со смазанными внутри подсолнечным маслом стенками, чтобы нельзя было выбраться, и с затянутым толстой фольгой верхом, на который наложили колбасы и сыра. Я ни на йоту не верил в это безнадёжное предприятие. Но — свершилось! Упала в бочку одна, за ней сразу две, три крысы… Я только успевал менять фольгу. Всего в нашей бочке оказалось 13 крыс. Прошла неделя. Узницы сидели в бочке. И смотрели оттуда. Приезжая на дачу даже поздно вечером после спектаклей, с охотничьим азартом Михаил Александрович теперь первым делом отправлялся в подвал. «Действительно, как в камере…» Через полторы недели от тринадцати осталось шесть крыс. Ещё через два дня — одна. Ударом кирзового сапога я опрокинул бочку. И вот что потрясло и Ульянова, и меня: последняя уцелевшая крыса, сожравшая всех своих товарок и товарищей по камере, выходить не желала!..
Сутки спустя во всём доме (думаю, и во всём посёлке) осталась лишь одна крыса — наш огромный крысодав, других не было: не возились по ночам, не носились, как прежде, в перекрытиях, не прогрызали стены, не забирались в холодильник… Потом ещё неделю я охотился за нашим крысодавом и всё-таки одержал верх: травленного-перетравленного, исколотого и изрезанного стёклами, я зарубил его, почти уже на меня бросившегося в подвале, топором. Лена, когда рассказал, прослезилась, да и мне вдруг жалковато его стало. Похоронили у забора. Ульянов приехал, от всей души, как говорила телеведущая Валентина Леонтьева, поздравил с победой. И потом образно-вдохновенно рассказывал Аджубею и другим мужикам в бане об этой эпопее. А в наш коттедж, стоявший на заднем дворе за гаражом, забралась от дождя соседская кошка: слава Богу, гильотина не сработала.
…Ассоциации с крысами, кошками вызваны были замысловатыми жутковатыми сказочными существами, вылепленными на фасаде собора Святого семейства, творения Гауди. И ещё более причудливые ассоциации возникли в связи с творчеством великого каталонца[8] — со спектаклем «Принцесса Турандот», поставленным Вахтанговым в 1922-м, примерно в то же время, когда творил Гауди, и возрождённым спустя почти полвека. С бесшабашной — неудержимой — беспредельной — многогранной — многоликой игрой Николая Гриценко, Юрия Яковлева, и особенно Михаила Ульянова в роли Бригеллы…
Нет, он не строил, думал я, стоя перед собором, в крипте которого Гауди погребён. Нет, ему не знакомы были муки творчества. Он с наслаждением играл в песке на берегу моря, как ребёнок. Как Моцарт. Как Бог.
— …Собор Святого семейства, — рассказывала экскурсоводша, — называемый и храмом Отпущения грехов, — главное произведение Гауди. Его «опера магна». Началось строительство в 1882 году на народные пожертвования и неоднократно прекращалось из-за отсутствия денег. Сам Гауди отдавал на его строительство всё, что было, а зарабатывал он немало, особенно после того, как его дом Кальвет был признан лучшим зданием 1900 года и со всего мира посыпались заказы. Гауди работал лишь в Барселоне и брался за то, что могло послужить его храму средствами или в качестве эскиза, макета. Закончить храм при жизни он не надеялся. Он уже в начале строительства, ещё молодым человеком, говорил, что это дело трёх поколений, но свою «апостолическую миссию» он постарается выполнить до конца.
Скончался Антонио Гауди 7 июня 1926 года в возрасте семидесяти четырёх лет. Погружённый в свои мысли, он шёл на работу и по дороге к храму попал под трамвай, первый в Барселоне, торжественно пущенный в тот день. Долго не могли установить личность погибшего. Думали, что какой-то нищий.
— В середине XX века историк и философ Лев Гумилёв, безусловно, причислил бы Антонио Гауди к пассионариям, от французского
