те пять дней, которые отделяют нас от него. Мое нетерпение так велико, что я даже как-то сказал Пайчадзе, что наш корабль ползет, как черепаха.
Арсен Георгиевич рассмеялся.
— Хорошо, что Камов не слышит вас, — сказал он.
— Ничего обидного в моих словах нет. Разве ему самому не хочется скорее достигнуть Венеры?
— Хочется, очень хочется! — весело ответил Пайчадзе. — А Константину Евгеньевичу не хочется. Он сердится, — звездолет летит слишком быстро.
Это была правда. Белопольский действительно несколько раз выражал недовольство тем, что корабль летит чересчур стремительно и что это мешает его наблюдениям.
— Мог бы Константин Евгеньевич, — продолжал Пайчадзе, — остановил бы корабль. Сидел бы у телескопа, как на Земле месяц, два, три, — пока хватит кислорода.
— И вернулся бы на Землю, не достигнув ни Венеры, ни Марса.
— Или совсем забыл бы вернуться, — смеясь сказал Пайчадзе.
Сравнение нашего корабля с черепахой привело его в веселое настроение.
Вообще Пайчадзе охотно ведет шутливые разговоры, не имеющие никакого отношения к нашему полету. Этим он резко отличается от Белопольского, который не только никогда не смеется, но и улыбается крайне редко.
В первые дни рейса Пайчадзе часто шутил во время работы, но, убедившись, что его товарищу эти шутки не нравятся, совершенно прекратил их, отводя душу в разговорах со мной и Камовым.
Мне кажется, что у Константина Евгеньевича любовь к науке заглушает все остальные чувства. Он никогда не принимает участия в наших разговорах о том времени, когда корабль вернется на Землю, и даже относится к ним с явной неприязнью.
«Чересчур стремительное» движение корабля именно потому вызывает его недовольство, что он боится не успеть выяснить то, что его интересует, а интересует его столь многое, что нам следовало бы лететь не на Марс, а по крайней мере на планету Уран. Такое путешествие продолжилось бы около пяти лет в один конец!
Мой дневник я пишу для себя. Если мое мнение окажется неправильным, я буду очень рад. Я хотел бы, чтобы Белопольский, которого я глубоко уважаю, был более «человечным». Если бы он рассмеялся так же искренно, как это делает Пайчадзе, то та неуловимая, но ясно ощущаемая стена сдержанности, которая отделяет его от нас троих, сразу же рухнула бы; но увы, это пока кажется совершенно невозможным.
Но я слишком уклонился в сторону. Основная тема, которой посвящена моя сегодняшняя запись, — это Венера, к которой мы приближаемся.
Еще на Земле я прочел книгу Белопольского о планетах солнечной системы, чтобы не слишком проявлять свое невежество в вопросах астрономии… Но всё же тех знаний, которые я почерпнул, явно недостаточно. Что мы можем рассчитывать увидеть, проникнув под облачный покров Венеры? Каковы шансы на то, чтобы обнаружить на ней жизнь, и какова может быть эта жизнь?
Со всеми этими вопросами я обратился к Камову.
— Спросите Константина Евгеньевича, — ответил он. — Лучшего знатока солнечной системы вы не найдете.
Я не решился прервать работу Белопольского и подождал часа очередного завтрака.
— Константин Евгеньевич! — сказал я, когда мы собрались в каюте Камова, в которой находились дублирующие приборы главного пульта и можно было следить за ними во время еды. — Не можете ли вы рассказать о планете Венере, к которой мы приближаемся?
— Что именно вы хотите знать? — спросил он.
— То, что известно о ней науке.
— Широкая программа, — заметил Пайчадзе.
— Конечно, не всё, — поспешил я сказать, — а только основные данные. Что мы увидим на ней?
— Первый ваш вопрос, — сказал Белопольский, — слишком обширен, а на второй нечего ответить. Планета Венера скрыта под толстым слоем облаков, которые никогда не расходятся. Все наши знания относятся только к верхним слоям ее атмосферы. Поверхности планеты никто никогда не видел, и, что она собой представляет, никто не знает. Гипотезы и предположения, хотя и полезные для развития науки, не могут претендовать на достоверность.
— Но что наука предполагает? — спросил я.
— Предположения, основанные на имеющихся данных, — сказал Белопольский, — называются «рабочими гипотезами». Я перечислю вам те данные, которые мы имеем в отношении Венеры, но вряд ли сообщу вам что-нибудь новое. Планета отстоит от Солнца в среднем в ста восьми миллионах километрах, то есть почти на сорок два миллиона километров ближе, чем Земля. Она является нашей ближайшей соседкой в пространстве, если не считать Луны и некоторых астероидов. Скорость движения по орбите почти равна тридцати пяти километрам в секунду. Время, в течение которого совершается один полный оборот вокруг Солнца, или год Венеры, равно ноль целых и шестьдесят две сотых земного года, иначе говоря, — около семи с половиной месяцев. Радиус планеты составляет девяносто семь сотых радиуса Земли, и, следовательно, ее диаметр только на пятьсот пятьдесят семь километров меньше земного. Обе планеты очень похожи по размерам. Время оборота Венеры вокруг ее оси — или длина ее дня — в точности неизвестно. Это вопрос, который должны разрешить мы с вами. Земные астрономы склоняются к мысли, что приливные силы, вызываемые на Венере Солнцем, должны были сильно затормозить ее вращение и что один день на ней, вероятно, равен нескольким нашим неделям, но этого нельзя сказать уверенно. Благодаря близости к Солнцу Венера получает света и тепла больше, чем Земля, и ее средняя температура выше земной. Наличие плотного слоя облаков должно вызвать под ними так называемый «оранжерейный эффект»; предполагают, что температура поверхности планеты выше, чем в тропиках на Земле. В верхних слоях атмосферы Венеры земные спектрографы обнаружили много углекислого газа и совсем не обнаружили кислорода. Вот всё, что может сказать земная астрономия. Предполагают, что поверхность Венеры покрыта океанами и заболоченными пространствами суши. Считается маловероятным, что на этой планете есть жизнь. Я намеренно подчеркнул слова — «земные спектрографы» и «земная астрономия», потому что на нашем корабле астрономия внесла существенные поправки к этой картине.
Он посмотрел на Пайчадзе, и Арсен Георгиевич улыбнулся.
— Спектральный анализ, — сказал он, — имеет на Земле врага. Это наша атмосфера. Она задерживает и искажает свет небесных тел — единственный источник, из которого мы черпаем знания о физической природе звезд и планет. Например, озон в атмосфере земли не пропускает ультрафиолетовых лучей, ограничивает получаемый спектр. Строение земной атмосферы не вполне изучено. Не приходится удивляться неточности наших знаний. На обсерватории корабля другие условия. Атмосферы здесь нет. Удалось получить более полные, более широкие спектры. По ним обнаружили то, что ускользнуло на Земле. Мы узнали больше, а это позволило сделать выводы.
— Какие? — спросил я.
— В том вопросе, который вас интересует, — ответил Белопольский, — то есть в вопросе о Венере, Арсен Георгиевич установил чрезвычайно важный факт, а именно, — что в ее атмосфере не только есть кислород, но что его даже довольно много, а это позволило сделать вывод, что на поверхности Венеры имеется растительный покров, так как наличие свободного кислорода трудно объяснить чем-нибудь другим. А это, в свою очередь, доказывает наличие жизни.
— Растительной, — сказал Камов.
— Вы хотите сказать, что животной жизни там нет? — спросил я.
— Я хочу только подчеркнуть, что слова Константина Евгеньевича о наличии жизни на Венере не надо понимать так, что на ней существует такая же жизнь, как на Земле, — ответил Камов.
— Но могут же там существовать самые первобытные существа, например в океанах?
— Могут, но не обязательно должны. Наука считает, что если где-нибудь существуют условия, благоприятствующие возникновению жизни, то жизнь там, тем или иным путем, и возникнет. На Венере такие условия существуют и, как можно теперь с уверенностью сказать, уже привели к возникновению жизни в форме растений, но приняла ли эта жизнь другие известные нам формы, — сказать, конечно, нельзя.
— Но. если там есть эти формы, сможем ли мы обнаружить их?
