– Чтоб от норы ворога увести.
Мальчик в длинной холстине, перехваченной соломенным пояском, резал из орешины дуду. За его усердием наблюдал старик, сидя в тени одиноко стоящего дерева.
– Ну-ка пойди сыщи мне ягод красненьких, – попросил старик, привставая.
Мальчик, поначалу удивившись просьбе, с поспешной готовностью засверкал пятками по поляне. Уже вдогонку старик крикнул:
– Беги скорей к сваруну, схоронись у него! Скажи, что лесом идут люди, идут не с добром, за кровью. Сюда не возвращайся!
Но мальчик не убежал, а, достигнув кустов, схоронился в них. Любопытство оказалось сильнее веления деда.
Старик между тем воздел ладони к небу. Его сухие губы шептали вещие слова заклинания. Вдруг он запнулся, хотел было посмотреть себе за плечо, но не обернулся, а продолжил молитву с прежним усердием. В этот момент где-то у дальнего ельника звонко ударила тетива, и в глазах мальчика застыло перекошенное от боли лицо деда.
Година подошел к лежавшему в траве волхву, перевернул его на спину носком толстокожей ноговицы, задумался.
– Что-то здесь не так, – сказал он стрелявшему дружиннику. – Слишком смиренно принял смерть старик, будто есалинский агнец, а не грозный колдун!
Година не сомневался, что волхв знал о приближении его воинов уже давно и при желании мог бы схорониться в дальнем углу леса или встретить их совсем по-другому – с громогласными проклятиями и черным заговором, от которого люди потом иссыхают.
А тем временем совсем недалеко бежал по лесу, захлебываясь от слез, маленький посыльный. Ему сейчас хотелось зарыться лицом в траву и все забыть или поворотить время вспять, броситься к старику и позвать его за собой.
…Осевшие каменные ступени обжигало солнце. Ступени тянулись вниз, пропадая в рослой траве. Со всех сторон к святилищу подступил лес, а оно возвышалось над зеленым безмолвием могучим холмом.
На каменных требищах истлевали пучки духостоикой травы. Огромный деревянный идол, утонувший среди венков жертвенных цветов, смотрел куда-то вдаль слепыми глазами.
У подножия идола, стоя перед волхвом, что-то сбивчиво и торопливо говорил мальчик. Его горю было тесно в словах. Все старание своей души призвал он, чтобы еще раз пережить происшедшее, поведать о том сваруну – могущественному и единоправному жрецу.
Отпустив ребенка, волхв спустился с холма туда, где на разогретых солнцем камнях лежал Брагода. Почувствовав приближение жреца, борсек стремительно поднялся и преклонил перед стариком голову.
– Они пришли… Настало твое время, воин!
Брагода спрыгнул с каменной плиты, повел плечами и стал разминать красивое, смуглое от пренебрежения одеждой тело. Он двигался легко – как тень. То припадал к земле, распластавшись на ней всем телом, то вытягивался вверх, вслед за поднятыми руками, устремленными к солнцу. В его танце виделась охота, большая охота сильного зверя, никогда не упускающего добычу. Если бы в этот момент он мог говорить, то жрец услышал бы голос его танца.
«Прочь сомнения! Сомнения – это гибель! Я только исполняю волю моего рода, я – его оружие, он – моя совесть. Если род вдруг ошибется в своем волеизъявлении, моя честь будет поругана, и я уже ничем не откуплюсь. Я верю своему роду, верю, что он справедлив, ибо он держится на заветах богов. Кто это сказал, что доброта правит миром? Миром правит справедливостью! Доброта и справедливость – разные вещи. Доброта пресмыкается перед жалостью. Справедливость – это порядок, а добро и зло – хаос. И если кто-то, прикрываясь своей христианской добротой, придет сюда, чтобы разрушить родовые устои, чтобы извести волхвов, несущих людям Веду, я встречу его достойно. Волк будет драться так, как если бы это был его последний бой! Волк не сдерживает себя, желая победить и выжить. Выживет он или нет – пусть решают боги. У Волка каждый бой – последний…»
– Не-е-т, нет! – жрец был подавлен выразительной ясностью танца. – Это не должно произойти… За кровью прольется кровь. Тот, кто губит свой род, – еще больший враг, чем враг пришлый. Мы не прольем кровь чужих!
– Тогда они прольют нашу.
– Пусть возьмут ее, если это нужно богам.
– Ты говоришь, сварун, как греческий законник. А что же тогда справедливость?
– Справедливость обернется против них, но только не с помощью твоего меча. Я пойду к ним со Словом.
– Они пришли с железом, а ты пойдешь со словом? Разве так говорит Веда?
– Кровь нужно остановить, а не проливать, даже если она должна быть пролита по справедливости. Это кровь рода! Подумай – восторжествует справедливость, но рода не станет, он сам себя изведет в борьбе за нее. Кому тогда нужна будет эта справедливость?
Брагода вздохнул:
– Тебе решать! Но я не верю, что руку, дотянувшуюся до меча, можно усмирить словом. Время слов прошло!
– Или еще не наступило…
Брагода поклонился, прижав ладонью гривну, и пошел туда, где был привязан его пегий жеребец.
Высоко в небе кружил сокол, плавно выходя на стремительный порыв атаки. Брагода залюбовался им, забыв на время о тяжелом разговоре с волхвом. Как бы сейчас хотел он ударить по врагу так же внезапно, как этот сокол!
Измерение дружинники, пробираясь сквозь заросли розовосвечного кипрея, были внезапно поражены видом открывшегося в отдалении могучего холма. Вскоре они вышли на хоженую тропу. По ней прямо на них двигался какой-то всадник. Он словно окаменел в седле.
Изборцы с нескрываемым любопытством рассматривали непривычную внешность лесного воителя. На нем был старомодный круглый шлем с длинной кольчужной бармицей и свирепой личиной, скрывавшей две трети лица. Поверх шлема оскалилась волчья пасть, а сама шкура зверя ниспадала воину на спину.
Тело всадника было до пояса голым, и обнаженные налитые силой мышцы вызывали у изборцев немое восхищение. Когда он поравнялся с дружинниками, все обратили внимание на то, что поверх пояса торс воина был обмотан массивной цепью. У его правой ноги покоился прихваченный к седлу топор. Руки незнакомца закрывали толстые кожаные наручи.
– Стой! Кто ты?
Пусть всаднику перегородила массивная фигура Годины Добрынина.
Жеребец воителя, пританцовывая, немного попятился, а всадник, встав в широких кожаных стременах, привествовал Годину правой рукой.
– Я – Брагода-Вук из рода Оркса Бешеного.
По традиционному для варягов акценту и волчьей накидке тиун понял, что этот воин здесь пришлый.
– Я не слышал никогда о таком роде.
– Его хорошо знают в полабской Русии… Еще в Венедии, Вагрии, Гугии и на восточной воде Порусья.
– О-го! Да знают ли? – усомнился Година, дразня борсека и между делом поглядывая, нет ли притаившихся в отдалении его сородичей.
– Знают, знают, – спокойно проговорил Брагода, толкнув ногами своего коня. – И не дай бог тебе его узнать!
– Что-о? – прорычал Година, однако всадник уже удалялся легкой рысью.
– Возьми его! – приказал тиун, обращаясь к старому дружиннику Осте Ухатому.
Оста привычным движением посадил стрелу, натянул тетиву, но выстрелить почему-то не смог, хотя спина всадника уже маячила на оскаленном железном зубе.
…Вечерело, когда Година, внезапно потеряв интерес к лесным поискам, заспешил в обратную дорогу. Многие понимали, что ведет его какой-то помысел, связанный с дерзким лесным воином. Дружинников, вернувшихся к своим коням, немало удивило и то, что горячий на руку и
