И ещё одну весть привёз Гибамунд — хорошую. От гепидов двое прибыли. Сказали: надумали-таки ближние гепиды под Теодобада идти и вскорости пусть ждёт готский военный вождь их старейшин. И говорили ещё гепиды: был, мол, у гепидских старейшин добрый дар для Теодобада. Чужака поймали удальцы гепидские. Правда, околел чужак тот, но сердце гепидское повеселить успел. Обещали ещё чужаков наловить.
Так Гибамунд рассказывал.
Выслушав, отец мой Тарасмунд к лавке подошёл, где дядя Агигульф в бессилии лежал, и велел дяде Агигульфу вставать. Мол, приехал человек от Теодобада и надлежит уважение гостю выказать, на курган, к Рагнарису, его отвести, чтобы самолично увидел: нет больше Рагнариса. И чтобы Теодобаду все рассказал, что видел.
Для того же, чтобы вернее рассказал, надлежит ему, дяде Агигульфу, вместе с тем человеком в бург поехать. И телегу вернуть Теодобаду, и шкуру; поблагодарить военного вождя. И пусть напомнит, что одна доска в телеге плохая была, так мы новую доску туда постелили, не пожалели доброго дерева.
Дядя Агигульф скучно спросил: кто, мол, приехал-то. Отец сказал: Гибамунд приехал. И добавил, что пива им с собой даст, когда на курганы пойдут.
И пошли. Впереди, понурясь, дядя Агигульф шёл. Он пиво нёс. За ним Гибамунд с лицом торжественным и печальным следовал; взор же от пива не отрывал.
Вернулись наутро; говорили, что видели всех — и Алариха, и Арбра, и дедушку Рагнариса. И ещё многих других видели, всех не перечесть. И дозорных видели. Как же иначе? Дозорные дозор несли. И пивом от Агигульфа с Гибамундом разило страшно.
Дядя Агигульф заметно повеселел; Гибамунд же наоборот лицом как будто помятый стал.
Переночевал у нас Гибамунд. На рассвете следующего дня уехали они с дядей Агигульфом в бург, к Теодобаду. Ульф наказал дяде Агигульфу все новости у Теодобада узнать. И передать военному вождю: у нас, мол, тихо.
ГУПТА
Два дня минуло, как дядя Агигульф с Гибамундом в бург уехали — военному вождю Теодобаду телегу отдавать и новости узнавать. Под вечер второго дня, как стадо домой гнали и мычанье да блеянье уже совсем близко раздавалось, крики послышались: «Гупта, Гупта идёт!»
Сестра моя Сванхильда опрометью во двор заскочила, ровно коза молодая, да как заорёт, от усердия приседая:
— Идите все сюда! Смотрите! Гупта идёт!
Вышли мы все — любопытно нам стало. И аж рты пораскрывали, на зрелище невиданное глядя (вот бы дед поглядел, вот бы палкой-то погрозил!)
Пастух наш, Од-сирота, мрачнее обычного выступал. И так-то угрюмый, а тут и вовсе шёл, стараясь ни с кем глазами не встречаться и по сторонам не глядеть. Смущался, видать, ибо уши у него красные были.
И было, от чего Оду смутиться.
Посреди стада, со скотиной разговаривая, мужик какой-то здоровенный брёл. Никогда прежде мы такого здоровенного мужика и не видали. И Лиутпранд, и Багмс — даром что крупнотелы — и в подмётки ему не годились.
А лик имел бородатый и кроткий, даже умилённый. Глазки маленькие глядели из-под припухших век, будто пива накануне перебрал.
Скоты к нему приветливо морды поворачивали, когда он то с одной, то с другой животиной любезную беседу заводил; на людей же внимания не обращал.
И псицы свирепые, Айно и Твизо, возле этого мужика крутились и весело гавкали. Нет, чтобы живота лишить дерзкого этого пришлеца, горло перегрызть — как положено.
Пастуха для этого мужика словно бы и не было. И видно было, что от души досадовал пастух — дураком его этот незнакомец выставил. И перед кем? Считай что перед коровами да овцами.
Потом Од-пастух рассказывал, как впервые они Гупту увидели. Обедал он, когда собаки вдруг уши насторожили и забеспокоились. И пошёл Од туда, куда собаки глядели. За ним Твизо пошла; Айно же Од велел при стаде оставаться.
Посреди луга молодой дубок стоял одиноко; к нему-то и направилась собака. Подойдя поближе, увидел Од-пастух диковинную картину. Под дубом мужик стоял, огромный, рыжий. Сперва у Ода сердце ёкнуло: не чужак ли?
Странно было, что Твизо не рычала, а лишь уши торчком поставила и хвостом помахивала, пасть в улыбке раздвинув.
Мужик же стоял, никого не замечая, на дуб смотрел и будто ждал чего-то. Замер Од, не понимая, что за загадка ему явлена. Тут налетел порыв ветра; листья на дубе зашевелились, зашелестели. И тотчас ожил тот мужик, заговорил невнятно, будто бы к листьям речь свою обращая. Тогда понял Од, что безумен тот мужик, ибо считает листья на дереве живыми.
Пошёл Од обратно к стаду. Твизо — странное дело! — к верзиле пошла. Собаку заметил мужик, пятерню в её густую шерсть запустил, и позволяла себя ласкать свирепая Твизо. Мужик же безумный что-то в ухо стал шептать собаке. А Твизо знай себе слушает, бровями двигает и хвостом помахивает; после морду подняла и мужика в лицо лизнула.
Выпустил он её шерсть. Твизо повернулась и пошла к Оду. И мужик за собакой следом пошёл. Не знал Од, что делать. Больно дюж тот мужик, палкой не прогонишь. Да и собака его приняла.
С человеком разговаривать пришлец не стал, в стадо затесался и тут же в беседу со скотиной вступил. Изъяснялся, вроде как, на нашем наречии. И потому решил пастух, что, наверное, это Гупта блаженный из соседнего села, которого так давно у нас ждали.
Так Од-пастух рассказывал.
Когда тот мужик вместе со стадом наш двор миновал, он как раз с коровой Агигульфа- соседа разговаривал. И поскольку он с ней оживлённо беседовал (та мордой водила и ресницами моргала), то и зашёл, увлёкшись, на двор к Агигульфу-соседу.
И тут уверовали мы окончательно: и впрямь блаженный Гупта то был. Прав был дед покойный: и впрямь мир к закату клонится. Ни одной седмицы, почитай, без чуда не обходится. Так Хродомер говорил.
По селу эта весть быстро разошлась. Гомон пошёл: Гупта, мол, явился! Все к Агигульфу-соседу побежали — на блаженного поглядеть.
Думали мы сперва, что Фрумо с Гуптой быстро между собою столкуются: оба блаженные, оба пророчествуют. Но не поняли они друг друга. Фрумо все про гостей лепетала, про угощение.
А Гупта блаженный о своём гудел: Бог Единый, мол, и листочки создал, Бог Единый и цветочки создал, и всё-то он, умница такая, создал… И слезу от умиления пускал.
Фрумо сердилась, ногой топала: гости едут, гостей ждите, жбаны готовьте! А Гупта знай себе: и коровки-то Бога Единого славят му-му, и козочки-то Его славят ме-ме…
Был этот Гупта толстый, с большим животом. Так они с Фрумо друг на друга животами уставясь, разговаривали, друг друга не слыша и не понимая.
Агигульф-сосед поблизости топтался в растерянности великой. Ни по прежней, дедовской, вере, ни по новой блаженного гнать в три шеи нельзя было. Но и оставлять у себя дома боязно. А ну как родит дочка раньше времени от волнений таких?
Дивились мы, на Гупту глядя, ибо думали прежде, что гепиды его убили. Но, видать, и вправду хранят все боги блаженных, и Бог Единый их тоже жалует, раз счастливо избежал Гупта коварства гепидского.
Да и то сказать, такого, как Гупта, убить — это с кого хочешь семь потов сойдёт, будь ты самый развеликий богатырь. Даже нашему дяде Агигульфу, великому воину, думалось мне, не под силу было бы Гупту этого жизни лишить. В таком богатом теле, почитай, и топор вязнет.
На двор к Агигульфу-соседу много народу набилось. Всем охота было и на Гупту поглазеть, и узнать, как Агигульф из такого положения выйдет, что делать станет.
Агигульф-сосед, подумав, хитроумный выход отыскал: свёл Гупту наравне с коровой в хлев и там запер,
