конференцией, он получил возможность посетить американские войска в полевых условиях; надеялся даже побывать на фронте, но военные воспротивились. Президент совершил 110-мильную автомобильную поездку в Рабат, где под открытым небом отведал ветчины с картофелем вместе с 20 тысячами солдат 5-й армии генерала Марка Кларка, — военные музыканты играли при сильном ветре «Танцевальный оркестр Александера» и «Во глубине Техаса». Затем президент посетил расположение 9-й пехотной дивизии, где «почувствовал, что ближе к слезам, чем когда-либо» (так он говорил журналистам), ведь ребята отправлялись на фронт. Затем поехал в Порт-Лиоте посмотреть на древнюю мавританскую крепость, которую французские защитники удерживали под интенсивным огнем американского флота, и возложил венки на могилы солдат и американского, и французского кладбищ. На обратном пути потешался ужимками в переднем джипе Рейли и его подчиненных — они то делали вид, что заметили в небе самолеты, то прикидывались, будто вываливаются из кузова, отвлекая внимание посторонних от следовавшего за ними бронированного седана.
В столь беспечном и веселом настроении Рузвельт пребывал и в следующий вечер — развлекал султана Марокко и его сына. Гости из королевской семьи, в свободном белом шелковом облачении, подарили президенту высокую диадему для супруги. Эллиотт уверял, что отец подмигнул ему — оба представили Элеонору, восседающую в Белом доме в этом изделии из золота поверх прически. С самого начала встречи Черчилль сохранял сумрачный вид — приходилось соблюдать мусульманский обычай воздержания от спиртных напитков. Мрачное расположение духа у него усилилось, когда президент воспользовался случаем поговорить с султаном о чаяниях колониальных народов — независимости и окончании эпохи колониализма после войны. Макмиллан расценил это выступление Рузвельта как провокационное, а Мэрфи беспокоился, что де Голль узнает об этой попытке обхаживать королевскую семью Французского Марокко.
Конференция в Касабланке 24 января достигла почти одновременно кульминации и завершения. Почти весь предыдущий вечер Рузвельт, Черчилль, Макмиллан, Мэрфи и Гопкинс все еще пытались найти подходящую формулу, которую поддержали бы и де Голль, и Жиро. Утром Рузвельт подписал документы Жиро. Черчилль в это время обрабатывал де Голля, но безуспешно. Затем с ним беседовал на повышенных тонах Рузвельт, но тоже безрезультатно. Некоторое время на вилле Рузвельта происходила игра в кошки- мышки — участники поочередно покидали виллу и приходили вновь. К полудню Рузвельту это надоело — снаружи собрались репортеры и фотокорреспонденты в надежде услышать важные заявления по итогам конференции. Однако помощникам обоих лидеров удалось наконец свести двух французов на вилле Рузвельта, где президент и премьер оказали на де Голля беспрецедентное давление. Наконец он согласился подписать меморандум о единых с Жиро действиях.
В это время Рузвельт действовал с присущим ему проворством. Не следовало ли запечатлеть это событие на фотопленку? Участники встречи вышли на террасу, а главные лица расселись в четырех креслах. Собираются ли де Голль и Жиро обменяться рукопожатиями? Французские генералы стоя опасливо протянули друг другу руки под щелканье и стрекотание фотокамер. Рузвельт и Черчилль наблюдали с плохо скрываемым удовлетворением. Потом французы отправились формулировать свое коммюнике.
Этой сцены Рузвельт ждал. Ныне в Касабланке, как часто в Вашингтоне, он, образно говоря, «запер» спорщиков в комнате и навязал им соглашение. Но в этот раз, как и прежде, согласие больше производило впечатление на публику, чем было прочным по существу. К полудню де Голль и Жиро составили красноречивую, но маловыразительную декларацию о единстве. Ирония состояла в том, что, несмотря на все разговоры Рузвельта о «браке» под дулом пистолета, «супруги» не произвели на свет младенца и даже не помышляли о нем. Генералы расстались так и не разрешив своих разногласий.
Когда французы ушли, Рузвельт и Черчилль занялись пресс-конференцией. Первым выступил Рузвельт. Говорил о тесном взаимодействии американцев и англичан на подобных встречах, о решимости военных руководителей двух стран оказать всю возможную помощь «героической борьбе Китая». Затем президент сделал паузу.
— И вот еще. Думаю, мы давно вынашиваем это в сердце и голове, но вряд ли премьер-министр и я излагали это на бумаге. Речь идет о нашем убеждении, что мир на Земле может установиться лишь после полного уничтожения германской и японской военной мощи.
Кое-кто из англичан знает нашу историю — у нас был генерал по имени Улисс Симпсон Грант, но в моей и премьер-министра молодости его прозвали Грант Безусловная Капитуляция. Уничтожение германской, японской и итальянской военной мощи означает безусловную капитуляцию Германии, Италии и Японии. Это дает разумную гарантию мира в будущих международных отношениях. Это не означает, что надо уничтожить население Германии, Италии и Японии, — необходимо порушить господствующую в этих странах философию, основанную на экспансии и подчинении народов.
Другие представители Объединенных Наций, добавил президент, думают так же.
Черчилль был поражен. Он обсуждал с Рузвельтом вопрос о безоговорочной капитуляции вскользь и обменивался по нему мнениями с представителями своего военного кабинета, в частности о том, следует ли выдвигать это требование Италии. Но не предполагал, что Рузвельт собирается озвучить его, а огласка имеет тут большое значение. Позднее, объясняя причины, побудившие его сделать такое заявление, президент говорил: свести де Голля и Жиро оказалось не так трудно, он вспомнил о Гранте и Ли; «...затем неожиданно началась эта пресс-конференция, а подготовиться к ней ни у Уинстона, ни у меня не оставалось времени. Мне пришло в голову, что Гранта называли стариной Безусловная Капитуляция, и я тотчас высказал это вслух». На самом деле концепция безоговорочной капитуляции возникла не столь спонтанно, как представлял Рузвельт, поскольку ранее консультативная группа Государственного департамента ознакомила его со своим единодушным мнением: от Германии и Японии следует потребовать безоговорочной капитуляции. Что удивило британских партнеров Рузвельта, так это огласка политики, имеющей решающее значение для большой стратегии и военной дипломатии, — еще одно свидетельство, что Рузвельт переживал в Касабланке состояние эйфории.
Состояние это вряд ли прошло и в последние часы африканского сафари Рузвельта и Черчилля. Премьер настоял, чтобы президент съездил с ним в Марракеш, — он, по словам Черчилля, славился своими прорицателями, заклинателями змей и борделями, а также несравненными видами гор Атлас. Словом, два лидера проделали многокилометровый путь через пустыню, обсуждая сложные политические проблемы и беседуя на более легкие темы. В это время американские войска охраняли дорогу, а в небе барражировали боевые самолеты.
Когда путешественники прибыли на свою виллу в Марракеше, солнце уже садилось. Черчилль взобрался на крышу — посмотреть на заснеженные вершины гор и малиновое предгорье при вечернем свете. Слуги на руках подняли президента вверх по винтовой лестнице — ноги его болтались, как у куклы чревовещателя. Вечером президент и премьер поужинали в компании около десятка веселых собеседников. Оба лидера выступили друг перед другом с короткими дружескими речами. Президент провозгласил тост в честь английского короля. Черчилль запел, Рузвельт присоединился к хору поющих.
— Люблю этих американцев, — сказал Черчилль своему врачу перед ужином. — Они так великодушны.
На следующее утро премьер, в шлепанцах и легком светлом костюме с драконами, поехал вместе с президентом на аэродром — проводить друга в продолжительную поездку домой.
К тому времени, когда президент добрался до Батерста, где должен был дожидаться «Мемфиса», его трясла легкая лихорадка. Но на следующий день он настоял на поездке вверх по течению реки Гамбия на борту морского буксира. Снова на Рузвельта подействовали удручающе тяжелые санитарные и социальные условия жизни в британской колонии. По возвращении на родину он сказал репортерам, что Африка на долгие годы останется серьезной проблемой. На другой день президент вылетел в Либерию на ленч с главой этого африканского государства Эдвином Баркли. Затем произвел смотр солдатам — американским неграм, — во все глаза на Рузвельта смотрели туземцы, кучковавшиеся вокруг своих высоких травяных хижин. После этого состоялся продолжительный перелет через Южную Атлантику в Бразилию. Президент США долго совещался со своим бразильским коллегой Жетулио Варгасом на американском эсминце и произвел смотр войскам с армейского джипа.
Рузвельт устал, глаза у него запали — изнемог от многочасового перелета; полет в самолете, писал он жене, «действует на меня так же, как круиз по морю — на тебя». С удовольствием пересел он в поезд для возвращения в Вашингтон.
