У Рузвельта были политические цели. Немногие лидеры в истории определяли свои цели столь красноречиво и последовательно. Он выразил свои цели в наиболее емкой и четкой форме в «четырех свободах» — слова, религии, свободе от страха, свободе от нужды. Несколько более развернуто они представлены в Атлантической хартии и во всей полноте — во множестве заявлений, предвыборных речей, пресс-релизах, разговорах у камелька, письмах и беседах. «Четыре свободы», утверждал он, представляли собой «конечную цель», которой, возможно, нельзя достичь немедленно и во всем мире, «но человечество движется в направлении этих высоких идеалов посредством демократических процессов». Эти свободы будут достигнуты посредством реализации более конкретных целей Атлантической хартии: прекращения территориальной экспансии; права народов на выбор собственной формы правления; свободного и справедливого распределения сырья; международного сотрудничества в повышении жизненного уровня людей; отказа от использования силы. В свою очередь, достижению этих целей служит множество конкретных политических программ и учреждений: единство и сотрудничество великих держав, полное искоренение нацизма, всеобщее разоружение, наделение Объединенных Наций властными полномочиями с целью установления мира и разнообразные международные учреждения и мероприятия для решения конкретных задач в сферах образования, транспорта, социальной помощи, помощи беженцам и во многих других областях.
Утверждают: провозглашая благородные цели, средства их достижения и в общем сохраняя веру в них, Рузвельт игнорировал их либо жертвовал ими ради достижения непосредственных результатов и выгод; он в высшей степени подвержен тому, что Альфред Вагтс называл пороком непосредственной выгоды. Например, принял решение о вторжении в Северную Африку без учета того, что эта операция неизбежно отсрочит удар по Германии через пролив; «совершал прогулки с дьяволом», воплощенным в Дарлане, Франко, Бадольо, не заботясь о последствиях этого для демократической морали и принципов. Кроме того, в 1942 году убеждал Сматса, что Объединенные Нации не должны принимать напряженную программу действий на 1943 год, пока не завершены операции 1942 года. И при этом говорил Черчиллю, возможно в наиболее откровенной форме: «...политические соображения, о которых вы упоминаете, — важные факторы, но военные операции, которые осуществляются на их основе, должны быть определенно вторичными по отношению к операциям, направленным на удар первостепенной важности в сердце Германии».
Наиболее резкое обвинение, предъявляемое на этот счет Рузвельту, касается его приверженности принципу безусловной капитуляции. Оно умело аргументируется: этот принцип, на котором президент настаивал до конца войны и который Геббельс использовал в интересах нацистской пропаганды, возможно, причина стойкого сопротивления немцев и вермахта, ослабления оппозиции Гитлеру в германских вооруженных силах, если не продления войны, лишних потерь и кровопролития — все это противоречило целям Рузвельта. Однако безусловная капитуляция — наиболее красноречивый пример того, как стандартное обвинение Рузвельту основывают на искаженных предпосылках, что требует более внимательного рассмотрения его большой стратегии.
Принцип безусловной капитуляции решительно опровергает расхожее утверждение, будто Рузвельт с практической и прагматической точек зрения стремился достигать непосредственных конкретных результатов за счет более общих, долгосрочных целей. Президент, его друзья и критики полностью отдавали себе отчет в том, что нацисты могут воспользоваться провозглашением этого принципа, чтобы усилить сопротивление союзникам. На самом деле собственные начальники штабов советовали президенту видоизменить доктрину в соответствии с военными задачами. Однако главнокомандующий не только настаивал на безусловной капитуляции, но также отвергал макиавеллистские утверждения, что он публично видоизменил доктрину, а позже применил ее на практике. Настойчивое стремление Рузвельта нанести прямой удар по Германии любой ценой в пику стратегии постепенного окружения и истощения; решение вернуть Филиппины главным образом по политическим соображениям, хотя практические военные соображения требовали обойти их; предупреждение сенаторам, что не должно быть резкого разграничения между политическими и военными вопросами.
Суть вопроса не столько в простом отрыве Рузвельтом политических целей от военных средств, сколько в его способности использовать все доступные ему средства — военные, организационные, пропагандистские, дипломатические и политические — для подкрепления своих наиболее фундаментальных целей. Его неудачи лежат в сфере увязывания целей и средств. Так, он полагался на веру населения и правительства СССР в готовность «Большой четверки» разделить тяготы и жертвы войны, однако соглашался на длительное откладывание десантной операции через пролив. Добивался признания потенциальной роли нескольких сот миллионов китайцев, но держал Чунцин третьим в получении военной помощи. Не желал оказывать на Чунцин политическое давление — единственный способ добиться военных, а возможно, и политических и экономических реформ в Китае. Президент искренне не принимал колониализм и выражал, в частности, англичанам свое несогласие с их политикой в Индии, но отступал, как только возникала угроза англо-американскому сотрудничеству. В 1944 году Черчилль попросил у президента несколько грузовых судов — в бухте Бомбея взорвался корабль с боеприпасами и в результате потонуло несколько судов, груженных 36 тысячами тонн зерна; Рузвельт отказался выделить суда, предназначенные для обеспечения военных операций.
Рузвельт — практичный политик: следовал достижению непосредственных целей смело или осторожно, шаг за шагом. Он также мечтатель и проповедник, который провозглашал возвышенные цели и призывал народ следовать им. Одновременно он борец за веру, сражающийся вместе со своими соратниками за идеологию мира и свободы, и столп государства, оберегающий интересы своей страны в беспокойном и жестоком мире. Его трудности заключены в сфере соотнесения этих двух ипостасей. Его вера представляла собой скорее набор позиций, чем четко сформулированный моральный кодекс; она опиралась на надежду, заключавшую в себе утопизм и чувства, граничащие с сентиментальностью; выражалась в морализаторстве, доходившем до такого уровня, что, по мнению некоторых, отдавало лицемерием и ханжеством. Все это делало его веру привлекательной, но одновременно расплывчатой и вязкой до такой степени, что она легко распадалась под давлением жестких политических альтернатив и военных решений.
Моральное кредо Рузвельта представляло собой беспорядочный набор взглядов и инстинктов относительно чести, достоинства, добрососедства, принципов «положение обязывает». Часто эти взгляды и инстинкты с большим трудом превращались в ясные директивы, практические программы, конкретные политические действия. Его ум отвергал всеобъемлющие планы и долгосрочные программы. Президент воздерживался от мероприятий институционального характера, потому что они имели тенденцию скорее заморозить, чем активизировать связи между целями и средствами. Трамбал Хигинс говорил о Рузвельте, что, когда его «двойственность не мог свести воедино сам великий политический маг, решение этой проблемы оставлялось на волю обстоятельств». Но возвышенные мечты и мелочные компромиссы Рузвельта не только сталкивались, но и обесценивали друг друга, поскольку, чем более высоки его цели и приземлены практические импровизации, тем более он расширял пропасть между идеалами и действительностью, возбуждал ожидания, которые ему не удавалось удовлетворить.
Особый случай — отношение Рузвельта к атомным секретам. Он был склонен доверять людям, поощрять обмен научным опытом, поддерживать ученое сообщество. Черчилль на встрече в Гайд-Парке возбудил страхи и подозрения президента. Советы охотятся за информацией об атомном оружии; но вот члены ученого сообщества стали меньше беспокоиться об угрозе немецкого проекта, чем опасаться секретности, и осенью 1944 года оказали на Белый дом соответствующее влияние; тогда президент, возможно, вернулся к своей первоначальной позиции некоторого доверия к русским и ограничений в использовании бомбы. Александр Сакс встретился в декабре с президентом и заявил позже о согласии Рузвельта, что первое испытание бомбы должно носить невоенный характер, проходить в присутствии ученых разных стран и священников; за ним последует предупреждение, конкретизирующее время и место неизбежного ядерного удара, давая таким образом возможность гражданскому населению покинуть это место. Однако он никогда не поручал Стимсону выполнять такой план и не принимал мер с целью поделиться секретами с русскими. Президент говорил о глобальном братстве ученых и способности всех людей сотрудничать во имя мира. Но между идеями и реальностью, концепциями и их осуществлением легла тень.
Если Рузвельт воспринимался одновременно как реалист и идеалист, сомнительный политик и
