И все-таки в недрах народной жизни копилась буря. Пока лишь отдаленные вспышки озаряли мужицкое небо.
Глава 8.
Путь дорога. Купеческий сундук.
Вот уже больше трех лет прошло, как Пугачев вернулся из Польши на родину.
Он продолжал нести войсковые тяготы и обрабатывать с семейством землю. Однако наскучило казаку перебиваться с хлеба на воду. Плечи у него широкие, силищи хоть отбавляй, а семья — мать с женой да детишки малые — иным часом и впроголодь живет. А вот два его шабра-соседа в богатеях ходят да пятеро казаков возле церкви просторные хаты понастроили себе — есаул, сотник да три хорунжих. Пугачеву же нет ни в чем удачи, а ведь его из десятка не выкинешь — лихой казак.
Загрустил Пугачев. И снова захотелось ему счастья поискать.
«Да душа из меня вон, кишки на луговину… Найду!»
Потянуло его пошататься по Руси, повыведать, повынюхать, чем простой народ дышит, и «смыслит ли народ свое счастье за хвост ловить».
Вскоре подвернулся удобный случай. Как-то Софья сказала ему:
— Не пролежи бока. Чего ты валяешься, как лежень?
Пугачев лениво осмотрел крупную, широкую в бедрах, фигуру жены, сказал:
— Я лежу, а мысли мои гуляют. Чего-то скучно мне.
— Холстов у нас нема, обносились. И дегтю нетути. Сгонял бы в Царицын. Может, там есть.
И вот два молодых дружка, Пугачев да Ванька Семибратов, выправив у станичного атамана отпускные бумаги, прикатили на своих кобылках в Царицын. Выпили в царевом кабаке по чарочке, гороховым киселем с конопляным маслом закусили и стали бродить по базару. Но бабы такую цену ломят за холсты, что ахнешь.
Пошли они на конную. Там в шалаше дед с внуком сидят. В двух бочках и в трех баклагах — деготь. Белоголовый мальчонка с загорелой, замазанной дегтем мордочкой приветливо заулыбался казакам, стал зазывать их по-торговому:
— А вот черного медку, господа казаки!..
Казаки подсели к шалашу, достали кисеты, закурили. Разговорились с дедом. Дед плешастый, сивобородый, посконная, до колен, рубаха запачкана дегтем, маслом. В тени, в холодке — жбан квасу.
— Мы, ведаешь, дальние, кормилец… Со всей худобой здеся-ка. Вон в мешке шубенки да рухлядишка всякая. Мы с-под Кунгура города — поди, слыхал? В Богородском селе живем, кой-какую торговлишку веду я… Вот, вот… Да стар становлюсь, время бросать все, о душе пекчись… Ох, грехи, грехи…
— А сюда-то как попал ты, дедушка?.. Далече ведь… — спросил Пугачев.
— Водичкой, водичкой, кормилец. Сначала лошадьми товар в Осу подвезли, на Каму на реку. А оттоль, благословясь, на большой лодке по Каме да по Волге-матке, все вниз да вниз… Так на водяных крыльях, ведаешь, и донес господь.
Казаки узнали, что старик живет в густых кунгурских лесах, у него и пасека большая имеется, пчела любит его, пчела у него, слава богу, медиста, не как у других прочих.
Выведав, что деготь в той стороне, почитай, дарма можно купить, Пугачев размечтался. Эх, если б деньги, много денег! Он с Семибратовым удалился бы на Каму, привез бы сколько можно товаров и с большим барышом распродал бы их на Дону. Вот и новый, светлый курень закрасовался бы у Пугачева, и Софьюшка с семейством были бы одеты-обуты, и два коня стояли бы у него, и сабля была бы черкесская, в серебре с золотой насечкой.
— Я бы, пожалуй, тронулся на Каму за товарами, да денег черт ма… — уныло сказал Пугачев, глядя в очи деда.
— В деньгах вся суть, — прокряхтел старик, — без денег везде худенек…
Пугачев опустил голову, задумался. Нет, не везет ему в жизни, никак не можно казаку выбиться из бедности. Ну, а ежели они с Семибратовым продадут на ярмарке своих коней, рубля по три, по четыре за коня дадут, да седло у Пугачева боевое, — на прусской войне с генеральского немецкого коня досталось. Седло прямо-таки драгоценное! Да такое седло за два червонца с руками оторвут…
А в это время счастье прямо в руки катилось Пугачеву. Глядь: по площади, мимо дедова шалаша, народ бежит, все тычут пальцами в сторону Волги, кричат:
— Купец!.. Купец утонул…
Казаки, позабыв попрощаться с дедом, вскочили на коней и туда.
На желтом песчаном приплесе, у самой воды — большая толпа. Мокрого утопленника вверх-вниз на парусе швыряют. В каждый угол холщового паруса по два бородача вцепились и под команду «Давай! Давай! Повыше! Ощо разок!»
— усердно подбрасывали безжизненное тело кверху. Вдруг:
— Стой! — закричал рыжий в лаптях. — Блюет, ожил… Клади на землю…
Изо рта, из ноздрей утопленника хлынула вода, его перевернули на бок, стали мять брюхо, давить грудь. Кто-то орал из толпы:
— Язык, язык надобно ужать да легонько вытягивать из рта, чтобы «а-а-а» сказал.
Прибежал подлекарь. Прибежали два попа с напрестольными крестами в руках. Сбежался без малого весь город.
Через полчаса купец, еще крепкий по виду старичок с седой бородкой, лежал возле костра на подушках, вздыхал, стонал и плакал. Он лежал голый, по грудь покрытый простыней, платье и белье его сушилось тут же у костра.
По обе стороны спасенного стояли на коленях два священника с воздетыми в десной руке крестами, отчетливо читали над купцом молитвы. Недужный часто икал и крестился, в глазах — слезы. Подлекарь «отворил» больному жилу, принялся кровь пускать.
Было тепло и душно, из-за Волги дул знойный ветер, садилось солнце, рябь воды ярко пылала золотом, больно глазам глядеть.
Пугачев успел узнать всю подноготную. Саратовский купец Мешков, отправив с товарами сына Митьку в Нижний на Макарьевское торжище, сам поплыл по большой воде в Царицын. Он собирался из Царицына на Дон попасть, чтоб там большой табун коней закупить. А кони ему дозарезу нужны: задумал он по всему краю в зимнее время обозы с товарами пустить. И вот грех случился. Плыли они левым берегом, а как стали против Царицына через Волгу перебираться, сидевший в корме солдат с деревянной ногой по пьяному делу направил загруженную лодку прямо на плывущий оплоток из двух бревен. Лодка зачерпнула воды и сразу же — вверх дном. Трое утонули: солдат, приказчик из черемисов и подручный мальчишка, а захлебнувшийся купец всплыл, его выволокли за волосья.
Пылил городом усатый форсун-городничий с черным коком из-под белого картуза, а сзади, едва поспевая за его экипажем, бежали будочники и полицейские солдаты, тащили на длинном шесте рыбачью сеть вылавливать утопшего. Городничий к происшествию сильно запоздал по той причине, что после обеда завалился спать, его будили больше часу. Он еще не знал, кто такой утонувший купец, а когда ему по дороге доложили, что фамилия купца — Мешков, он схватился за голову и воскликнул:
— Боже мой! Да ведь это ж наш благодетель. На богоугодные заведения жертву приносит завсегда.
Подъехав и убедившись, что благодетеля спасли, он просиял, присел возле купца на песок, долго ахал, соболезновал купцу и дивился великому произволению божию — что господь спас жизнь праведника. Купец был очень слаб, в ответ только слегка кивал головой и шевелил губами. Городничий осведомился у купца, уж не родственники ли, боже упаси, или, может быть, вообще близкие его утопили в Волге? Купец ответил: «Нет, чужие…» Тогда городничий, сказав: «Ну и слава богу», совершенно успокоился, велел будочникам и солдатам бросить на землю сеть и очистить песчаную отмель от народа.
— Ох, ох… Ничего мне не жаль, — поскуливал купец, — а жаль кованый сундук с выручкой: серебро да золотишко в нем. Ох-ох ты, боже ж мой…
«Ишь ты, хапуга, черт, — промелькнуло в мыслях Пугачева, — ему наживы жалче людей». Казак спросил:
