У Фильки и Амельки кривились губы. Амелька вынул платок и посморкался.
— Плачешь? — спросил простодушно Филька.
— Ничего подобного — И Амелька круто отвернулся.
Призывный раздался гудок. Помчались дальше.. Кружилась голова. Восторги сменялись восторгами. Глаза, ум, сердце, распаляясь, млели, уставали.
Четверо устроились в Судаке, в немецкой колонии. Первую неделю блаженно переживали все виденное: Алупка, Ай-Петри, Ялта. Емельян отправил вот уже третье письмо на имя Парасковьи Схимниковой, бывшей Воробьевой. Филька целый день пыхтел, сверяя записи расхода с оставшейся наличностью… «Фу, черт. Двугривенного не хватает, просчитался». Наташа окорачивала юбку, пришивала к купальному костюму бантик.
Для любознательного Дениса Судак был неистощимой книгой древности: Византия, половцы, генуэзцы, турки, татары. Он со всех сторон зарисовал башни и стены Генуэзской крепости и, когда подробно изучил ее, повел туда своих товарищей. Филька с разинутым ртом слушал рассказ Дениса о прекрасной греческой царевне, полюбившей простого пастуха и не пожелавшей выйти замуж за полководца при царе Митридате — Диофанта.
— Отец запер ее в эту самую башню. Крестовый замок, и влюбленная в пастуха царевна бросилась со скалы в море. С тех пор башня называется Кыз-Куле, то есть — Девичья.
— Глупенькая, — рассудительно сказал Филька. — Хоть и жалко ее, а дура. Я б на ее месте вышел за полководца.
— Да она ж пастуха любила! — воскликнули в один голос Наташа с Денисом и переглянулись.
— А что ей мог дать пастух?! — задетый за живое, вскричал Филька. — Ни ударного пайка у него, ничего. Да, наверно, и в профсоюз не вписан. Хуже кустаря-одиночки.
Тогда дружно захохотали все трое. Денис сказал:
— Перепутал эпохи, товарищ.
Потом погладил ослика, пасшегося на откосе внутри крепостных стен, и кивнул в сторону развалин:
— А вот полюбуйтесь… Эта работа доброго старого времени. Потемкин… ну, тот, который при Катерине был, корсеты ей затягивал, сиятельный дурак… он умудрился разобрать часть драгоценнейших башен и выстроить из исторических камней казарму. Вот их развалины. Варварство это или нет, спрошу вас всех в упор? — рисуясь перед Наташей, он сбросил и опять надел пенсне.
— А что ж, вот и молодец, — запыхтев, сказал Филька и собрал лоб в морщины. — Да будь эта крепость возле нашего совхоза, я б ее вею раскатал коровам на хлевы. Только зря торчит. Ни жить в ней, ничего…
Денис демонстративно отвернулся и притоптал ногой окурок. Емельян дружески нахлобучил Фильке кепку по самый нос.
— Эх, ты, голова два уха. Еще у тебя башка не с того боку затесана… Ведь это история, а ты — совхоз! Кирпичи для совхоза можно сделать…
Наташа же, наморщив хорошенький носик, сказала нараспев:
— А все-таки ты, Филя, необычайно милый Освобождая из-под кепки глаза, Филька, вздохнув, упрекнул Наташу:
— «Милый», «милый»… А сама ни туда, ни сюда Только дразнишь.
Очень много купались — юноши вместе, Наташа в сторонке. В купанье Филька побил рекорд: в один из жарких дней бултыхался в море восемнадцать раз. Весь посинел, и стало сбиваться сердце.
Хозяйственный Филька бродил по бахчам, виноградникам, садам, собирал семена цветов, растений, решил взять с собой «в Русь» несколько виноградных лоз, чтоб все это взрастить потом в своем совхозе. Разговаривал с садовниками, все вынюхивал, записывал. А вот этот маленький кипарисик он обязательно выроет, свезет в родную деревню и посадит на могиле своих родителей.
Емельян Схимников побывал в Никитском саду, в лесничестве. Там получил нужные ему сведения о возможности эксплуатации буковых лесов. Деловую поездку в административный центр Крыма, в Симферополь, он отложил на конец командировки.
Часто гуляли по окрестностям. Свели знакомство с рыбаками. Возле рыбацкой избушки, притулившейся к серым скалам, жил молодой орленок-кондор. Рыбаки вынули его из гнезда с неприступных скал и дали ему кличку: «Алешка».
— Вот видите скалу, она называется Сокол, — говорил молодой рыбак. — Обрыв стеной прямо в море. В ней полверсты вышины. Снизу к гнезду никак не влезть. Наш товарищ спускался на веревке сверху, двадцать сажен спускался, бывший матрос. А двое стояли над обрывом с ружьями, отстреливались от орлов. Эти орлы могут крыльями сшибить человека в пропасть. Вот они какие птички!
— Ведь он вырастет, улетит.
— Куда он может улететь? Полетает да опять к нам. Он не умеет добычу добывать, а мы его мясом кормим.
Путешествовали в Голубую бухту, всех очаровавшую. Дорога шла то над морем, в скалах, то по высокой равнине, поросшей горным сорняком. Четверо разделились на две пары, Денис шел впереди с Наташей. Они теперь частенько уединялись. В Наташе, незаметно для нее самой, нарастала потребность жить и чувствовать по-новому, — в ней зрела женщина. По ночам она испытывала особое, пугавшее девушку, томление: кружилась голова и беспричинно ныло сердце. То она считала себя несчастной, оторвавшейся от родной почвы, то ее всю охватывала горячечная дрожь; она стыдливо смежала глаза, и одно было желание: увидеть во сне Дениса.
Но сам Денис, хотя и сдавался понемногу, однако все еще продолжал «витать в заоблачных высотах». Вспоминая плененного орленка, прошлую свою жизнь и знакомые ему приключения Фильки и Амельки, когда все четверо уселись у теплых морских вод, Денис многодумно прищурил свои калмыцкие глаза, сказал:
— Знаете, ребята? У меня назрела великолепная идея. Кончено! Пишу роман из жизни вот таких типов, как мы. А что! Пороху не хватит? Ого! Лоб расшибу, а напишу. Вот возьму двадцать пять Филек и Амелек, а то и сто. Возьму преступный мир, — он у меня вот где! — стукнул загоревшийся Денис по высокому лбу. — Да… Ведь кто мы такие? Погибшие, окончательно потерянные для жизни… Факт? — Факт! Мы для общества были как чирей на сиденье, извини, Наташа. А между тем — что ж, мы — не люди теперь? Что ж, мы — хлам, отбросы, утиль-сырье? Нет, мы настоящие. Жизнь втоптала нас в грязь, а мы взяли да, как трава, и вылезли… На-ка тебе фигу, жизнь!
— Люди помогли, внушили, воспитали, — прервал Емельян, пересыпая из горсти в горсть горячий песок.
— Верно, люди… Партия. Ну, а мы сами-то разве ничего не стоим? Разве огонь в нас не горел? А бессонные ночи, а раздумья, от которых трещала голова?.. Мы валялись в земле сырой рудой, а стали чугун и сталь… Снова родились… Рождение человека… Ого! Нет, нет, напишу… Кровь из зубов, а напишу!
Денис пыхтел и отдувался, как после добросовестной горячей драки.
— Вали, вали, — поддержал его Емельян Схимников, нехотя снимая рубаху. — Материальчик есть. Эй, черт, жаль — ожоги мои нельзя солнцу показывать, — палит.
Наташа молча собирала разноцветные ракушки.
— Сидите, я уйду купаться, — сказала она вставая.
В это время вышли из зарослей кустарника трое: бритый гололобый мужчина в сетчатом нательнике, дама в кудерышках; с ними черноголовый мальчик в матроске, в руках — корзина, за плечами удочка. Они тоже расположились у воды, саженях в полутораста от наших приятелей.
Мальчик быстро разделся, остался в черных трусиках и с разбегу кинулся в море.
— Это ж Павлик! — проговорил зоркий Емельян и торопливо стал надевать рубаху. — Честное слово, он… Вошкин.
Филька вскочил на ноги.
— А вот глядите, как дельфины плавают, — долетел издали звонкий голос мальчишки, и, показывая зад, маленький пловец стал колесом кувыркаться в море. — Изобретение приема, во!..
— Он, он… Идем!..
Подбежав, Филька и Амелька поздоровались с Марколавной и Емельяном Кузьмичом, кричали:
