— Это Васютка.
Десятилетний попович Вася — большой любитель всяческих событий. От усталости он шумно дышал и, захлебываясь словами, торопился:
— Дай-ка чайку… Поляки пришли. Полсотни. Офицеры. Будут большевиков судить. Один то-о-олстый, с саблей, офицер-то. А кони маленькие, с кошку. Я ура кричал, а другие дураки свистали. К купцу пошли обедать. Повар проехал, вино провез. Дай-ка хлебца. Пойду. Нет, не задавят, мы с Сергунькой!..
И мальчик, хлопнув дверью, убежал.
Из окна видно серое небо, серый день и край городишка, а там, дальше, в каменных берегах, — река. По белой ее глади вьется, убегая за серую скалу, дорога. Струи реки быстры, на самой середке вода прососала большую полынью. Черная вода ее обставлена редкими вешками.
Артамонов отошел от окна. Он чувствовал себя, как пропуделявший по дичи охотник. Чорт дернул того дьяволенка не во-время притти.
— Я бы желал выпить водки, — сказал он.
Марина Львовна, покачивая бедрами, подошла к шкафу. Одну за другой Артамонов выпил три рюмки, а матушка только две.
— Не Марина ты, а Малина! — пришлепнув ладонь в ладонь, игриво воскликнул Федор Петрович, и…
… Сумерки надвинулись вплотную. В истопленной печке золотом переливаются потухающие угли. Кот, выгибая спину, косится на кровать, идет к двери и мяукает. Бьет шесть часов.
И опять кто-то нетерпеливо задергал скобку двери.
— Васютка, — сказал Артамонов и стал зажигать лампу.
Суетливо оправляя прическу и подушки, матушка сквозь глубокий вздох сказала:
— Теперь я понимаю сама, как пагубно действует революция даже на женщин духовного звания. Ах, Федор Петрович, злодей ты…
— Да-а-а, — неопределенно протянул тот, — седьмой час уж. — Он дыхнул в закоптелое стекло лампы и, сложив фалду виц-мундира свиным ухом, стал действовать им наподобие ерша.
Как угорелый влетел Вася.
— Столбы врывают! Три виселицы! Вешать будут! У собора!
— Кого, кого?
— Изменщиков!
— Слава Богу, — перекрестилась матушка.
— Когда? — спросил гость.
— Завтра. Об'явления расклеены… Пойдем читать. Красные скоро придут… Триста верст до красных… Офицеры сказывали на площади… Народу-у… страсть. Пойдем!
За окнами падал снег. И что делалось на реке, там, у полыньи, никак нельзя было разглядеть. Полынья чернела. Сумерки сгущались. В окнах хибарок зажелтели огоньки.
Рыжий похаживал среди народа, выспрашивал, выпытывал, проводил хохотом двух пьяных, проехавших домой купцов. Пробрался в крепость. Ворота были празднично открыты. Закроют ровно в девять. На земляном валу у ворот серели часовые.
Внутри крепости, впритык к валу стояли наскоро выстроенные еще летом досчатые конюшни. Лошади у кормушек хрупали овес.
Сквозь густо падавший снег рыжий вплотную подошел к поляку, чистившему своего коня.
— Эй, братяга, — тихо и озираючись, проговорил рыжий в самое лицо солдата. — Передай своим, чтоб ночью не зевали… Да ты лопочешь по-хрещеному-то?
— Ну. Знай маленько, — и солдат чуть попятился от сутулого верзилы.
— Возьми уши в зубы, коли так. Завтра, по-темну, партизаны придут. Слыхал? Тыщи две. В случае — лататы. На конях в лес всем отрядом дуй… Поперек реки… По дороге вдоль не надо, а то в лапы партизанам угодишь, до единого всех вырежут, секим башка. Так и толкуй своим по-русски… Чуешь? Поперек реки…
— Ты кто есть? Провокатор? — словно проснувшись, прокричал солдат. — Эй, мужик, мужик, стой!..
Но рыжий быстро скрылся в мутной мгле.
Солдат поднял тревогу. Искали на конях, бегали с фонарями. Рыжий — как сквозь землю.
Поляки решили не спать всю ночь. Два их офицера после купеческого угощенья были навеселе. Они отдали приказ: завтра же разыскать бродягу и повесить, а потом заказали привести для услады свеженьких девченок.
Дом поповский на горе. Отца Петра все еще нету.
Артамонов подходит к окну.
— Что это такое?
Сквозь белый мрак мутнеют на реке огни. Их много. Огромная дуга огней примкнула концами к городскому берегу и в средине прервалась. Костры, должно быть. Наверное, рыбаки добывают рыбку. Должно быть, так.
На душе Федора Петровича противно, тошно и смертельная тоска.
Матушка укладывает Васю.
— А вы оставайтесь, в лото поиграем до отца Петра.
Артамонов молчит. Сердце невыносимо ноет. Хочется застонать протяжно и громко.
— Покойной ночи, — говорит он и, чиркая на ходу спички, спускается к себе вниз.
Возле купеческого крыльца по привычке дремлет караульный. Он видит страшный сон, мычит и охает.
На соборной колокольне сторож пробил девять.
Весь город спит. Федору Петровичу не спится.
Глава 6
Вдруг, словно по команде, на сонных улицах, на реке, в лесу и всюду загрохотали выстрелы. На всех колокольнях враз ударили в набат. Чрез соборную площадь, чрез взор и слух проснувшегося караульного, с гиканьем и свистом промчались в снежной мгле гривастые и черные, как черти, тени.
— Господи Суси, Господи… — закрестился караульный, и его колотушка покатилась в снег.
Федор Петрович Артамонов вскочил с кровати, на босую ногу надел пимы, накинул барнаулку-шубу и, весь дрожа, вышел за ворота. Было тихо, только снег крутил, и он подумал, что все это ему пригрезилось.
Но нет. Вскоре где-то на яру, у крепости, вновь затрещали выстрелы, ударил набат, и колыхнулось из-за крыш зарево.
«Однако, красные пришли»… — мелькнуло в его испуганном уме.
Ржаво поскрипывали калитки. Слышались робкие, прерывавшиеся шаги и голоса. Перекликались соседи:
— Эй, Назаров! Ты?
— Я.
— Это что такое?
— Не знаю…
Из метели вынырнул и дальше пробежал мальчишка. На бегу звенел на всю метель:
— Полякам шубы перешивают!..
— Кто?
— Не знай кто!.. Не видно… Чу, палят…
— Эй, мальчик! — крикнул и Артамонов.
Но калитки резко захлопали. С выстрелами проскакали два всадника, за ними еще, и целый отряд, что- то лопоча, жутко выкрикивая и стреляя в муть. А сзади с гиканьем, со свистом, с матершиной, завихоривали на храпевших конях люди:
— В проулки не пушшай! Гони к реке! К реке-е!!
Чиновник Артамонов тоже нырнул в калитку.
